Как известно, самыми древними литературными архетипами являются культурный герой и его антипод, трикстер. Изначально образ культурного героя был дуалистичен – он сочетал в себе и хаотические и созидающие начала.

Но по мере развития человеческого мышления хаотические начала отделились от культурного героя и превратились в его хитрого брата-близнеца – трикстера. Происхождение трикстера от культурного героя, вероятно, и предопределило то, что он, подобно своему хорошему двойнику, всегда присутствует рядом с людьми. Только если культурный герой всячески помогает человеческому роду, то трикстер постоянно проворачивает различные аферы и трюки, в большинстве случаев портя при этом жизнь окружающим. Здесь стоит уточнить, что трикстер не принадлежит ни к объективно хорошей стороне, ни к плохой. Он, скорее, действует, просто исходя из того, что будет полезно именно для него самого в данную секунду. То есть трикстер сохраняет в себе двойственность, как бы принадлежа сразу двум мирам – миру добра и зла, света и тьмы, жизни и смерти. Благодаря этому трикстеры становятся посредниками между этими пространствами, выполняя функции посланников.

Обязанности культурного героя состоят в упорядочении мира, приведении его в нужное положение. Поэтому его злой двойник должен все рушить или, по крайней мере, выворачивать наизнанку, представляя изначально понятный мир как порождение тайны. Такие действия трикстера прямо связываются с традиционным для смеховой культуры мотивом переодевания, травестией, карнавальной потехой, важной для народной литературы^[1]. Это делает понятным и оборотническую сущность трикстера – у него нет постоянного занятия или призвания, он находится в перманентной смене состояний, статусов, да и вообще всего того, что могло бы его как-то ясно идентифицировать, сделав привычным для окружающего мира.

Культурный герой стремится к тому, что научить людей быть самостоятельными. Трикстер же наоборот, подчиняет людей своему обаянию и шарму, заставляя их плясать под его дудку^[2]. Чаще всего трикстер использует для этого свои ораторские способности, старательно мороча словами чужие головы.

Конечно же, по прошествии времени, архетип трикстера ощутил на себе влияние сменяющихся литературных эпох, что выразилось в потере им своей аутентичности в культуре художественной модальности. Если в синкретической эпохе персонаж-трикстер был легко выявляем – к примеру, роль Локи или Гермеса в мифах не подлежат сомнению, – то в новом времени это становится труднее, особенно потому, что литература сохраняет традиции предыдущих эпох.

Для более подробного анализа образа трикстера в литературе нового времени обратимся к известному со школьной скамьи роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Для того, чтобы облегчить исследовательскую задачу, мы не будем затрагивать образы главных героев, а остановимся на второстепенном персонаже Зарецком, у которого, на первый взгляд, довольно незначительная роль – он всего лишь был секундантом Ленского на дуэли с Онегиным. Тем не менее, автор посвящает Зарецкому довольно много текста в шестой главе романа, что не может остаться незамеченным.

Исследователи романа Пушкина нередко указывали на некоторые странные поступки Зарецкого во время дуэли. К примеру, Ю. М. Лотман в своем комментарии к роману отмечает, что Зарецкий игнорирует некоторые правила поединка^[3]. Он мог предотвратить кровавый исход дуэли, по крайней мере, три раза, однако не сделал этого, намеренно не замечая условий, которые способствовали бы примирению противников.

При этом бросается в глаза особенно тесная связь Зарецкого со смертью. Зарецкий не только приносит картель от Ленского Онегину, что несомненно приближает печальный конец романтического поэта, но ещё и увозит тело Владимира после дуэли, пропадая вместе с трупом со страниц романа. Таким образом, Зарецкий как бы становится связующим между реальным и потусторонним миром.

Однако он соединяет не только царства мертвых и живых. Во время войны Зарецкий как-то попал в плен к французам. Однако, военнопленный не только не стремился к освобождению, но и пользовался определенными привилегиями у врага (он мог «каждым утром у Вери в долг осушать бутылки три»). В этом случае мы видим, что Зарецкий хорошо адаптируется к обстоятельствам, поначалу для него невыгодным, используя, вероятней всего, свой дар убеждения. Автор не отказывает Зарецкому в этом умении, подчеркивая то, что даже Онегин боялся острого языка знакомого, способного обесславить любого человека. Здесь можно подметить и способность Зарецкого влиять на других персонажей, как бы заставляя их играть по своим правилам, что мы уже видели на примере дуэли Ленского и Онегина. Ведь как раз благодаря действиям Зарецкого печального исхода поединка было не избежать.

Однако посредник и секундант – это не далеко не единственные функции, которые может выполнять Зарецкий. Из его биографии мы узнаем, что в прошлом он известный бретер, шулер, а в настоящее время он играет довольно уважаемую роль сельского, якобы примерного, помещика, «деревенского механика», и к тому же немного занимается педагогической деятельностью. Такая трансформация задиры в безусловно добропорядочного хозяина была бы несколько странна, если бы автор не указывал на некоторые слабости Зарецкого, оставшиеся со времен раскованной молодости (например, мы узнаем о том, что Зарецкий был «отцом семейства холостым», под чем подразумевается наличие у помещика внебрачных связей с подневольными крестьянками). То есть читатель понимает, что Зарецкий способен поменять маску добродетели тотчас, если ему это будет необходимо.

Интересно, что во времена своей юности Зарецкий не только сам мог и блеснуть умом и в то же время «попасть впросак», но он и других людей любил »дурачить», т.е. показывать их другую сторону, «выворачивать наизнанку». Тем самым он разрушал правильное положение вещей, добавляя хаос в заведенный порядок.

Как видно из вышеизложенного, Зарецкому нельзя отказать в принадлежности к древнему архетипу трикстера. Тем не менее, остаются некоторые белые места в характере Зарецкого, которые не следуют из канонического образа брата-антагониста культурного героя. К примеру, как объяснить то, что фамилия Зарецкого тоже содержит в себе гидронимический корень, как и фамилии Онегина и Ленского? Почему он разводит именно домашнюю птицу у себя на участке? Зачем ему учить деревенских детей?

Чтобы прояснить все эти вопросы, нужно обратиться к трикстеру не как глобальному образу вообще, а к его локальным проявлениям, в частности, в фольклоре. Известный исследователь русской сказки В.Я. Пропп при каталогизации эпических персонажей документирует особенности такого славянского трикстера как фольклорного змея^[4]. Сопоставление этого персонажа с Зарецким позволяет пролить свет на некоторые пробелы в объяснении действий пушкинского персонажа. Рассмотрим же сходство функций этих персонажей более детально.

Основываясь на сказочной классификации В. Я. Проппа, фольклорный змей главенствует и над огненной стихией и над водной, а также часто проживает в горах. Из объяснений автора мы узнаем, что Зарецкий бывший бретер, поэтому умеет хорошо управляться с огнем – огнестрельным оружием, его фамилия имеет гидронимический корень (что, одновременно, указывает на его связь с Ленским и Онегиным, чьи фамилии тоже были образованы от рек) и живет он недалеко от Красногорья, т.е. гористой местности.

Змеиная сущность Зарецкого объясняет ещё и то, почему Ленский все же должен был погибнуть на дуэли. При встрече со змеем большой опасностью представляется сон-смерть. Ложный герой засыпает, истинный герой — никогда. Ленский мог бы быть главным героем, если бы не его явная отуманенность романтическими идеями, которая мешает ему мыслить здраво.

Часто между змеем и главным героем есть давняя связь, которая ранее не упоминалась. Онегин же имел обыкновение беседовать с Зарецким.

Змей мог быть персонифицирован, что выражалось в его умении скакать на лошади. Однако езда осложнялась тем, что конь спотыкался под всадником. У Зарецкого верховая езда тоже была проблемной темой – однажды он попросту «с калмыцкого коня свалился».

Второе прозвище Змея – Горыныч. Бывший «трибун трактирный» сравнивается автором с Горацием, живущем в деревне. Сходство этих прозваний легко прослеживается на звуковом уровне (Змей-Горыныч = Зарецкий-Гораций).

Сказочный змей несет не столько гибель встречным, сколько перевоплощение. Правильное обращение с этим персонажем (позволение себя проглотить или приручение) гарантирует приобретение какого-то нового навыка. «Истинный мудрец» даровал людям новые знания – «учил азбуке детей», а Онегин особенно любил в нем умение «здраво толковать о том о сем».

Уже упоминаемая роль Зарецкого как перевозчика душ умерших может быть по-новому осмыслена в свете его сравнения со змеем. Змей считался еще и персонажем-переносчиком, т.е. с его помощью герой перемещался из одного пространства в другое. Ленский и стал тем героем, что путешествует благодаря Змею-Зарецкому. 

Причина появления птиц в 7 песне 6 главы – «уток и гусей» – кроется в неразрывной связи змея с птицами. Во-первых, змей – это часто крылатое существо, наделенное амбивалентными признаками птицы и пресмыкающегося. Во-вторых, птицы также выполняли функцию связующих между царством живых и царством мертвых. В-третьих, одним из даров змея могло стать умение понимать язык птиц и, соответственно, других животных. Тесно связан культ змея и с земледелием – отсюда желание Зарецкого сажать капусту.

Приведенный анализ образа Зарецкого можно считать иллюстрацией исторического развития фигуры трикстера от древнейшего до нового времени. Пожалуй, главным здесь остается то, что Зарецкий как характер не был полностью создан на плутовской основе, а явился неким культурным симбиозом, отражая в себе самом литерное развитие.

Безусловно, подобное сравнение Зарецкого с фольклорным змеем вовсе не претендует на то, чтобы быть единственно верным. Конечно, возможны и другие интерпретации этого образа. Тем не менее, это лишний раз подтверждает то, что даже рассмотрение такого, на первый взгляд, маловажного персонажа открывает целое поле для новых компаративистских исследований. ■

Ирина Бобринёва

[1] Мелетинский Е. М. Культурный герой // Мифы народов мира. Энциклопедия. В 2х т. Т.2. – переиздания: 1989, 1992, 1994, 1997,1998 [и др]. – М.: Сов. энцикл., 1982 – С.25-28.

[2] Р. Н. Кулешов. Функциональное значение образа трикстера в архаической традиции // Аналитика культурологии. – 2007

[3] Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин» : комментарий / Ю.М.Лотман. – Л. : Просвещение, 1980 – 544 с.

[4] Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки / В. Я. Пропп. – Л.: ЛГУ, 1986 — 364 с.