Особенности гастрономического дискурса: функции образа

Важной функцией образа еды в литературном произведении является прямое или косвенное отражение атмосферы всего произведения или отдельно взятой сцены. Так, невыносимая жалость к Оливеру Твисту подкрепляется вскользь брошенным описанием «скудного месива», которое представляло весь его рацион – жидкая овсяная каша серого цвета, «по большей части состоявшая из воды». Трактуя еду как символ любви, комфорта, гостеприимства и благополучия мы получаем полноценную удручающую нас картину жизни сироты, где всему хорошему как раз не было места. Тот же эффект имеет описание пропитания Грегора Замзы из кафкианского «Превращения»: «лежалые, с гнильцой овощи; оставшиеся от ужина кости, покрытые белым застывшим соусом», старый кусок сыра – этот прием позволяет дополнить гнетущую ситуацию, в которую попал герой, постепенно становясь частью загнивающего, тленного, нездорового мира.

Совершенно другие эмоции вызывают у читателя кулинарные образы, обильно перечисляемые, например, в одном из романов Сомерсета Моэма в сцене, где мистер Эшенден описывает обед в доме писателя Дриффилда: «Обед был как раз такой, как нужно, но не парадный: рулет из рыбного филе под белым соусом, жареный цыпленок с молодым картофелем и горошком, спаржа, пюре из крыжовника со взбитыми сливками».

Тут же автор добавляет ремарку, которая позволяет встроить подобный перечень блюд в историческую и социальную канву: «И столовая, и обед, и обхождение – все в точности соответствовало положению литератора с большой славой, но умеренными средствами».

Скандальная роскошь застолья в кафе Риш позволяет Мопассану в романе “Милый Друг” предопределить надвигающуюся трагедию, показать нравы собравшихся за столом, отразить неискренность, даже опасность атмосферы, выделить эротический подтекст происходящего: 

“Подали остендские устрицы, крошечные и жирные, похожие на маленькие ушки, заключенные в раковины; они таяли между нёбом и языком, словно соленые конфеты.

После супа подали речную форель, розовую, как тело молодой девушки […].

Подали бараньи котлеты, нежные, воздушные, разложенные на густом слое мелких головок спаржи […].

Подали жаркое – молодых куропаток, обложенных перепелками, потом зеленый горошек, потом паштет и к нему салат с зубчатыми листьями […].

Подали десерт, потом кофе […]”.

Еще большей экспрессивной силой обладает символика еды в «Саламбо» Флобера – торжественная и экзотическая атмосфера празднования годовщины Эрикской битвы воссоздается с помощью подробного описания пира:

«Прежде всего им подали на красных глиняных тарелках с  черными  узорами дичь под зеленым соусом, потом - всякие ракушки, какие только собирают на карфагенских берегах, похлебки из пшена, ячменя, бобов и улитки с тмином на желтых янтарных блюдах.

Вслед за тем столы уставили мясными блюдами. Подали антилоп с  рогами, павлинов с перьями, целых баранов, сваренных в сладком вине,  верблюжьи и буйволовы окорока, ежей с приправой  из  рыбьих  внутренностей,  жареную саранчу и белок в маринаде. В деревянных чашках из Тамрапании плавали в шафране большие  куски  жира.  Все было залито  рассолом, приправлено трюфелями и асафетидой. Пирамиды плодов валились на медовые пироги…».

Или же в сцене обеда у маркиза д’Андервилье в «Госпоже Бовари» - подробные описания оформления стола позволяют читателю живее представить богатую, непривычную обстановку, в которую попала героиня: “…на тарелках с широким бордюром, в раструбах салфеток, сложенных в виде епископских митр, лежали продолговатые булочки.

С краев блюд свешивались красные клешни омаров; в ажурных корзиночках высились обложенные мхом крупные плоды; перепелки были поданы в перьях; над столом поднимался пар…”

Помимо штрихов к атмосфере и характеру сюжета кулинарная поэтика дает автору возможность полнее описать сцену в топонимическом контексте. Например, житель Иль-де-Франс, эстет дез Эссент из романа Гюисманса “Наборот” на пути в Лондон ест в таверне:

“…он спросил себе "окстейл-суп" и с удовольствием отведал этот навар из бычьих хвостов, легкий, нежный, но вместе с тем и сытный.  Затем  он  просмотрел  меню рыбных блюд,  заказал "haddock", нечто  вроде  копченой трески, но с удовлетворением прикончив ее, при виде  прожорливости своих соседей снова безумно захотел есть, проглотил ростбиф  с яблоками  и  осушил  две  пинты  эля. Мускусный запах коровника, свойственный этому светлому напитку, приятно возбудил его.

     Утолив  голод, дез Эссент через силу съел ломтик стилтонского рокфора, сладость которого  слегка  горчила,  а также  попробовал  кусочек  пирога  с ревенем, после чего для разнообразия выпил портера - темного горьковатого пива с запахом лакрицы”.

Поедание английских национальных блюд позволяет добавить достоверности повествованию и ввести правдоподобный историко-географический фон.

То же самое у Жоржа Амаду, для которого еда универсальна и священна, и должна отражать сюжет романа – в книге о доне Флор рецепт каждого баиянского блюда перекликается с внутренними переживаниями героини, а моменты трапезы не менее важны, чем сюжетные коллизии.

В книге представлены рецепты каруру (пюре из зелени и креветок), сарапатела (блюдо из свиной крови и ливера), фейжоада (блюдо из черной фасоли и сала), мокеки из крабов (мясо крабов, томленое в остром соусе из перца, лука и чеснока), и прочих. Таким образом, образ еды дополняет национальный компонент произведения.

Он – то, что он ест?

Еще одной важной функцией кулинарной поэтики является толкование персонажа, раскрытие его характера. Еда, которую обычно употребляет герой, может многое рассказать о его характере, привычках, материальном положении. Вот Дон Кихот, о чем нам сообщается на первой странице, любил жаркое из говядины под соусом из приправ, “винегрет, почти всегда заменявший ему ужин, яичницу с салом по субботам, чечевицу по пятницам, голубя, в виде добавочного блюда, по воскресеньям”. 

Санчо Панса преподчитал фасоль и сытную “олья подрида”. Тиль Уленшпигель чтил черную кровяную и белую копченую колбасу более других лакомств.

Герой Золя, обанкротившийся Саккар, просит у официанта паровую спаржу и незамысловатую котлету. Китобой Ахав Германа Мелвилла ест аппетитный чаудер – дымящуюся рыбную «похлебку для бедняков», в которой моллюски «перемешаны с размолотыми морскими сухарями и мелко нарезанной соленой свининой». Персонажи романа “Змея в кулаке” Эрве Базена, заложники жестокости и скупости матери-главы семейства, неизменно едят скучную красную фасоль, которую закусывают деревенским сыром. 

Герой романа “Над пропастью во ржи” Холден, умный юноша, склонный к бунтарству, обычно заказывает простой бутерброд со швейцарским сыром и стакан солодового молока – карамельный напиток с привкусом выпеченного хлеба, коричневого сахара и легким древесным ароматом. У Джека Керуака в провокационном романе “На дороге” рассказчик многократно ест нежнейший и сладкий яблочный пирог с горкой жирного сливочного мороженого. А комиссар полиции Мегрэ из романа в роман наслаждается кулинарными шедеврами своей жены, отдавая предпочтение то утке с апельсинами, то рисовому торту, то шоколадным профитролям с мускатным орехом. 

О символике еды в художественном тексте

Не последней по важности функцией пищи в художественном произведении является ее символичность. Объект еды как символ, выделенный контекстом, обладает «двойным дном» и позволяет толковать себя с разных точек зрения.

Такой символикой обладает, например, турецкое лакомство из романа Клайва Льюиса «Хроники Нарнии. Лев, Колдунья и Платяной шкаф»: в одной из сцен Эдмунд на вопрос Колдуньи «Чего же ты хочешь больше всего?..» просит рахат-лукум. Эта турецкая сладость появляется в Англии еще в Викторианскую эпоху. Изготовлялась она из розового масла, сахара и воды, казалась легким утонченным десертом, но, при этом, рахат-лукум невозможно было подделать. Настоящий вкус рахат-лукума не удавалось повторить англичанам, его доставляли из Турции и постепенно настоящий рахат-лукум стал дорогим деликатесом. С началом Второй мировой войны его поставки прекратились, и нежный, сахарный, цветочный привкус остался лишь воспоминанием. Для Эдмунда это «насквозь прозрачное и очень сладкое» лакомство было символом благополучия, мира, спокойствия – символом довоенного времени. 

Подсознательно этот редкий десерт ассоциируется у героя со счастливым периодом, когда его семья жила вместе, а будущее представлялось беззаботным и счастливым. Один из возможных переводов «rahatü’l-hulkum» - это «дающий спокойствие горлу»; присутствие в лексическом поле перевода «rahatlık» таких слов как удовольствие, уют, покой объясняют выбор К. Льюисом именно этого образа.

Похожей символикой обладает авокадо в автобиографическом романе Сильвии Плат «Под стеклянным колпаком» - хотя в тексте встречаются и другие весьма красочные описания приема пищи, но именно авокадо обладает символичностью.

«Авокадо — мой любимый фрукт. Каждое воскресенье дедушка привозил мне одно авокадо, припрятав его в чемодане под шестью грязными сорочками и воскресными комиксами. Он научил меня, как надо есть авокадо: выдавить густой сок и мякоть в глубокую тарелку, а затем, перемешав их как следует, наполнить пустую оболочку плода полученной начинкой».

С одной стороны, поедание авокадо для главной героини (вместе с икрой, крабовым салатом с майонезом) – это акт ее гендерной оппозиции другим женщинам из редакции «Дамского дня», например, Бетси – героине, которая не ела авокадо. С другой стороны, именно авокадо возвращает рассказчицу к приятным мыслям о дедушке, детстве, комфорте, простых радостях, то есть, о навсегда ушедшем времени.

Гурманство и гурманы в литературе

Образ еды в художественном произведении – будь то роман или воспоминания – связан зачастую не столько с утолением голода, сколько с получением удовольствия от процесса, с понятием «gourmandise».  

Александр Дюма в знаменитом «Большом кулинарном словаре» дал этому слову следующее определение: «Существует чревоугодие, которое теологи считают одним из семи смертных грехов. Монтень называет его “наукой глотки”... Подобно тому как у чревоугодия есть высшая степень — обжорство, существует и уменьшительная степень чревоугодия — пристрастие к лакомствам. Это определение означает любовь людей к некоторым тонким и изысканным кушаньям, которые и называются лакомствами. Чревоугодника интересует количество, утонченного гурмана — качество».

Например, в романе Рабле, где впервые в мировой литературе кулинарная тематика выходит на первый план, Пантагрюэль героически проглатывает, поглащает все без разбору в торжественно-веселой, гиперболической манере, свойственной народно-праздничной культуре. Он делает это жадно, спешно, некрасиво в единственном стремлении поскорее насытиться. Он – обжора, чревоугодник, если следовать определению Дюма.

«Подали ужинать, — и сверх всего были зажарены 16 быков, 3 телки, 32 теленка, 63 молочных козленка, 95 баранов, 300 молочных поросят под чудесным соусом, 220 куропаток, 700 бекасов, 400 каплунов людюнуасской и корнваллийской породы и 1700 жирных экземпляров других пород, 6000 цыплят и столько же голубей, 600 рябчиков, 1400 зайцев, 303 штуки дроф и 1700 каплунят. Дичи не могли достать сразу в таком количестве; было 11 кабанов…”

Героиня же романа конца XIX века “Своё я” Поля Адана является настоящим гурманом:

“В ресторане римского отеля Britannique Марта Грелу спокойно переваривала обед. Она держала во рту несколько капель превосходного соуса и медленно разбавляла его слюной – так его пикантный привкус казался еще более изысканным. На щеках девушки появился румянец, дыхание участилось – грудь осторожно поднималась и опускалась в тисках корсета. 

И эти ощущения доставляли ей истинное удовольствие, даже гордость: гастрономия была грехом хорошего тона”.

Нельзя сбрасывать со счетов и то, что сами писатели зачастую славились не только литературными талантами, но и кулинарными пристрастиями. Александр Дюма, называвший кулинарию “великим искусством, в котором есть элегантность и галантность” обожал луковый суп, авторский рецепт которого он оставил в своем «Словаре». Оноре де Бальзак ел настолько много и сочно, что удостоился отдельного исследования под названием «Balzac et la Table»: «На закуску у него была сотня устриц, сбрызнутых четырьмя бутылками белого вина; затем он заказывал остальное. Дюжина бараньих котлет пре-сале, утенок, тушеный с репой, пара жареных молодых куропаток, морской язык по-нормандски, бесчисленное количество десертов, фруктов, груш Дуайене и так далее…». Заканчивать трапезу он любил крепким кофе, который пил в безграничных количествах и называл своим «топливом».

Шатобриан предпочитал стейк особой прожарки, который для него готовил личный повар. Стейк получил название «Шатобриан», был не менее трех сантиметров в толщину, мариновался в соусе из полыни и лимонного сока, обжаривался на медленном огне и подавался с подливкой из белого вина и лука-шалота.

Гюстав Флобер лакомился уткой по-руански, фаршированной свиным салом, печёнкой и пряными травами.

Эмиль Золя, в свою очередь, уверял, что «умрет от буйябеса» - он любил его настолько, что заказывал во всех ресторанах, а также спрятал его подробный рецепт в одной из новелл.

Шарль Монселе посвятил целую поэму спарже, а Маргерит Дюрас – серию рецептов «лучшего в мире» супа из лука-порея.

Что же делали эти писатели до или после вкусной трапезы? Они творили, черпая силы и вдохновение не только в пище духовной, но и в образах еды, предстающих перед ними наяву и на страницах романов. Приведенные примеры показывают насколько кулинарная поэтика может быть разнообразной в ракурсе художественного произведения. Тема образа еды неисчерпаема, что всегда дает автору возможность обогатить текст, а читателю – лучше его понять. ■

София Бакаева