Семен Раич: учитель двух гениев

Для наставника по призванию встретить гениального ученика – огромная удача. Преподавателю русской словесности, поэту и переводчику Семену Егоровичу Раичу повезло дважды: его жизненный путь пересекся с двумя русскими поэтами, имена которых, в отличие от имени самого Семена Егоровича, прозвучали в истории отечественной литературы громко и навсегда. Поэты эти – М.Ю. Лермонтов и Ф.И. Тютчев. Каждого из них Раич встретил на раннем этапе их творчества, а в случае с Тютчевым непосредственно способствовал его началу.

В 1813 году в семью Тютчевых пригласили воспитателем 21-летнего Семена Раича. Он должен был подготовить к поступлению в университет младшего сына Федора.

Молодой человек приходит к Тютчевым по рекомендации: до этого он проявил себя в семье их родственницы Надоржанской как прекрасный педагог и знаток античной и иностранной словесности. Для того, чтобы представить себе степень увлеченности молодого Раича поэзией, достаточно привести всего лишь один факт: надеясь найти себя в литературе, он добровольно перешел из духовного сословия в мещанское (хотя второе было ниже) и отказался от попыток построить карьеру на службе, предпочтя ей преподавание. Не удивительно, что он с легкостью пробудил, а затем и поддерживал в своем воспитаннике такой же жгучий интерес к стихосложению.

Семен Раич не был для Тютчева «типичным» наставником-гуру.

Он был всего на 11 лет старше своего воспитанника, и стал для него не столько строгим преподавателем, сколько старшим товарищем. У него не было личного писательского опыта, которым он мог бы поделиться. Напротив, юный Тютчев стал свидетелем первых шагов Раича на литературном поприще. Около 1816 года Семен решил перевести на русский язык «Георгики» Вергилия и попросил воспитанника стать своим первым и до поры – единственным читателем. Видя талант и вкус подрастающего ученика, Раич всецело ему доверял. В ответ Федор показывал ему свои стихи… Совместная страсть к литературе, ориентация на классические образцы и постоянный обмен мнениями способствовали творческому росту обоих.

На глазах Тютчева его учитель вырабатывал свою литературную позицию, которую некоторые исследователи впоследствии назовут «школой Раича». Согласно ей, поэзия должна быть удалена от всех «существенных» и «вещественных» составляющих жизни, и следовать прекрасным эталонам эпохи Возрождения и Античности, канонам классицизма и романтизма. Уже современники замечали, что эта позиция архаична: например, Раич не принимал позднюю поэзию Пушкина, считая, что тот напрасно удалился от романтизма своих юношеских стихов. Однако были в ней и положительные моменты: внимание к слову, стремление обогатить отечественную словесность зарубежным опытом и литературная преемственность. Так, Семен организовывал 14-летнему Тютчеву встречи с В.А. Жуковским для того чтобы талантливый подросток перенял опыт старшего товарища в поэзии.

Время своего наставничества у Тютчева было для Раича безоблачным. В своей «Автобиографии» он писал: «Это время было одной из лучших эпох в моей жизни. С каким удовольствием вспоминаю я о тех сладостных часах, когда, бывало, весной и летом, живя в Подмосковье, мы вдвоём с Федором Ивановичем выходили из дома, запасались Горацием, Вергилием или кем-нибудь из отечественных писателей и, усевшись в роще, на холмике, углубляясь в чтение и утопали в чистых наслаждениях красотами гениальных произведений Поэзии!». 

Первые литературные опыты Тютчева испытали сильное влияние Раича: и интерес к Античности, и любовь к переводам, и поиски «словесных красивостей» – все это учитель передал своему ученику.

Впоследствии, вырабатывая собственную творческую манеру, Ф.И. Тютчев уйдет от слепого следования этой позиции, но «эхо» разговоров с наставником будет звучать в его поэзии и много лет спустя. Например, некогда Раич красочно рассказывал своему юному воспитаннику о скальдах и их золотых арфах: «Я помню и как теперь вижу тот высокий, таинственный дуб, который часто в летнее время приковывал к себе моё внимание, мои думы; одинокий, сиротливый он стоял на холме, среди открытого поля, далеко, далеко, за рекой... Не собирались ли некогда под священной тенью этого дуба скальды со своими золотыми арфами и сладкогласными песнями, если только скальды когда-нибудь навещали Скифию и разнеживали песнями её сердце».

В 1834 году уже 31-летний Тютчев напишет свою «Арфу скальда», интонационно очень близкую к романтическому рассказу учителя:

Первая публикация Тютчева также состоялась при горячей поддержке Семена Егоровича. В 1819 году перевод «Послания Горация к Меценату» молодого поэта состоялась в «Трудах Общества любителей российской словесности», чему воспитатель (и член-корреспондент Общества) способствовал. На два года позднее своего ученика, в 1821 году, в печати дебютировал и сам Раич, наконец опубликовав свой многолетний труд – перевод «Георгик», за которым последовали переводы других античных авторов, Торквато Тассо и собственные произведения.

Впоследствии они поменялись ролями, и уже Тютчев пытался пробить в печать произведения учителя, которые из-за личной симпатии не всегда оценивал объективно. Так, после нескольких встреч с Тютчевым М.П. Погодин записал у себя в дневнике: «Тютчев <…> судит до крайности пристрастно.

Например, он говорит, что Раич переведет лучше Мерзлякова Виргилиевы эклоги. У Раича все стихи до единого скроены по одной мерке…». Также Федор Иванович поддерживал созданные Раичем издания вне зависимости от их качества и успешности, неизменно присылая ему для публикации свои стихотворения. Уважение и благодарность к учителю он сохранил на всю жизнь. Со своей стороны, Семен Раич, в своей биографии признававшийся, что ему «на роду написано было целую жизнь учиться и учить», не испытывал к ученику, очевидно превосходившему его по дарованию, творческой ревности.

Встреча с М.Ю. Лермонтовым произошла в жизни Семена Егоровича гораздо позднее. В 1827-1830 годах С.Е. Раич преподавал словесность в Университетском благородном пансионе. Из молодого провинциала, приехавшего покорять Москву, он превратился в одного из участников бурной критической полемики, опытного преподавателя и переводчика. Конечно же, в Пансионе он не мог ограничиться исключительно преподаванием своего предмета. В своей «Автобиографии» Раич вспоминает: «Соображаясь с письменным уставом В.А. Жуковского, открыл я для воспитанников Благородного пансиона Общество любителей отечественной словесности; каждую неделю, по субботам, собирались они в одном из куполов, служивших моею комнатою и пансионскою библиотекою. Здесь <…> читались предварительно одобренные переводы и сочинения воспитанников, разборы образцовых произведений отечественной словесности и решались изустно вопросы из области ифики, эстетики…».

Одним из постоянных посетителей общества с осени 1828 года стал М.Ю. Лермонтов, который, по свидетельствам современников, не пропускал ни одного собрания. Однако в отличие от ученичества Ф.И. Тютчева, творческое влияние Раича на Лермонтова не имело такого количества подтверждений фактами «внешней» жизни. Нет ни одного письма друг другу, ни одного свидетельства того, что учитель и ученик когда-либо вступали в беседу тет-а-тет, ни одной правки Раичем юношеских стихотворений Лермонтова, принесенных им в «Общество» (хотя правки некоторых учеников сохранились).
Одно из немногих упоминаний Раича, встречащееся в бумагах Лермонтова – пометка в автографе «Русской мелодии» 1829 г., гласящая, что «эту пьесу подавал за свою Раичу Дурнов». Это может косвенно указывать на попытку товарища присвоить стихотворение талантливого друга. А может – и на то, что студент боялся критики и сам попросил приятеля показать стихотворение преподавателю за него. Но такая пометка – исключение. Следы наставничества Раича и влияния его «школы» необходимо искать глубже – в поэтике ранних стихотворений Лермонтова, в некоторых реминисценциях, эпиграфах, поэтических формулах, распространенных в «кружке». Но, если ознакомиться с материалом, факт этого влияния становится неоспоримым.
На этот момент творческая позиция Раича уже четко сформировалась. Он сохраняет свою ориентацию на античные и ренессансные образцы, особенно почитая поэзию Петрарки и вообще итальянских поэтов. Он выступает за «сладостный стиль», стремление к текучести стиха и его благозвучие, поиск возвышенных эпитетов, использование поэтической фразеологии, ориентацию на античные и итальянские образцы, обилие переводов и цитат из литературы этих эпох. Многое из этого мы встречаем в ранних стихотворениях Лермонтова.
То, что поэзия Раича была хорошо знакома молодому Лермонтову, подтверждают цитаты, которые иногда встречаются в его раннем творчестве. Например, в качестве эпиграфа к первой редакции «Демона» («Я буду петь, пока поется») были взяты перефразированные строки 

стихотворения Раича «Прощальная песня в кругу друзей»: 

В драме «Испанцы» Лермонтов обращается к одной из сцен переведенной Раичем поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим». Поэт сравнивает луну с героиней поэмы, волшебницей Армидой, а тучи вокруг – с влюбленными в нее рыцарями. Заметно, что главные детали сцены из перевода поэмы хорошо знакомы Лермонтову, и они становятся частью развернутой метафоры – с колдуньей сравнивается луна:

В других стихотворениях молодого Лермонтова исследователи, в частности В.Э. Вацуро, отмечают влияние не только самого Раича, но и его литературной «школы», продолжавшей традиции романтизма и итальянской поэзии, петраркианства. Возможно, именно через «кружок» Раича в творческое сознание Лермонтова проникает и поэзия Батюшкова, тоже вдохновлявшегося итальянскими образцами. Некоторые строки «поэтов-образцов» стали в этом кружке готовыми поэтическими формулами-клише, которые с готовностью использовали как учитель, так и ученики. Вот, например, строки Батюшкова:

Впоследствии и черемуха, и акации, и музы, и грации неоднократно появятся в стихотворениях как самого Раича, так и других членов «кружка»…

Вот, к примеру, строки из письма Д.П.Ознобишина приятелю:

Постоянно повторяемые в кружке, эти же самые обороты и образы в свою очередь появляются и в строках молодого Лермонтова:

И, в виде вольной цитаты из Батюшкова в «Цевнице», также относящейся к 1829 году:

«Аромат», «розы» и «зефир» в «Цевнице» - лексика, также широко употребляемая поэтами-членами «Общества» и самим Раичем. Вот для сравнения несколько строк самого наставника:

Период литературного ученичества у Раича продлился у Лермонтова не слишком долго. Уже в том же 1829 году поэт обратился к байронизму, и его творческая манера начала все больше и больше идти в разрез с культивируемой в «Обществе». К сожалению, мы не знаем, как отнесся к этому Семен Егорович. В 1830 году Лермонтов закончил обучение в пансионе, и их пути разошлись навсегда. Однако на надгробии С.Е. Раича не зря выгравировано «учитель Лермонтова». Без этих первых занятий, критических разборов, творческих влияний и литературных впечатлений, полученных в «Обществе», поэзия Лермонтова, возможно, была бы несколько иной.

Литературная карьера самого Раича далеко не была головокружительной. Конечно, он публиковал новые переводы, писал собственные произведения (например, позднюю религиозную поэму «Арета»), издавал литературные журналы, которые, просуществовав некоторое время, закрывались, не покорив журналистского Олимпа. Его критиковали, причем достаточно едко, видя в его творчестве и полемической позиции пережиток прошлого. Даже Пушкин в одной из эпиграмм, скорее всего, зашифровал имя Раича, назвав его «мелкой букашкой». В этом злом сравнении была немалая доля правды. В литературном процессе Раич был одним из многих, но, как человек скромный и незлобивый, мирился с этим. Однако, как литературный наставник он, безусловно, состоялся. Недаром в сухих строках его автобиографии звучит преподавательская гордость: «...под моим руководством вступили на литературное поприще некоторые из юношей, как-то: г. Лермонтов, Стромилов, Колачевский, Якубович. В. М. Строев», а на могиле выгравированы строки: «Учитель Лермонтова, воспитатель Тютчева».

Валерий Брюсов: от наставника к оппоненту

Отношения учителя и ученика далеко не всегда бывают так безоблачны, как это получилось у С.Е. Раича с его талантливыми учениками. Напротив, нередко эти отношения колеблются между двумя крайностями, безоговорочной властью гуру и яростным ученическим бунтом. Н.А. Гумилев, в юности в открытую заявлявший о своем ученичестве у В.Я. Брюсова и гордившийся им, прошел путь до полного разрыва с поэтической школой своего учителя и обмена критическими статьями. Однако это не было столкновением двух самолюбий: ученик вырос в поэта с собственной эстетической позицией, и их дальнейший конфликт – это не побег студента из-под преподавательского надзора, а идейное столкновение двух зрелых личностей.

А начиналось все достаточно типично, с переписки восторженного ученика с благожелательным учителем. Примечательно, что начал эту переписку именно учитель.

В 1905 году в печати появился первый сборник стихотворений Гумилева «Путь конквистадоров», а в 11 номере журнала «Весы» Валерий Брюсов, уже тогда мэтр, основоположник символизма, известный поэт и уважаемый критик, опубликовал на нее рецензию. В стихах гимназиста он отметил немало недостатков, прежде всего, вторичность идей и образов и несовершенство владения формой. Но, наряду с ними, и «несколько прекрасных стихов, действительно удачных образов». Финал рецензии был благожелательным: мэтр предполагал, что эта книга – «только «путь» нового конквистадора и что его победы и завоевания — впереди». А уже в 1906 году Брюсов пишет молодому поэту, предлагая ему сотрудничество в журнале «Весы».

Робкий и радостный ответ Гумилева становится началом интереснейшей переписки. Уже в следующем письме юноша пишет признанному поэту: «Ваше участие ко мне — единственный козырь в моей борьбе за собственный талант». И на наших глазах эта борьба за творческое совершенство, этот «путь конквистадора» в литературу действительно начинается. Ученик присылает учителю новые и новые стихи, периодически извиняясь за «канонаду писем», спрашивает его мнения, задает множество вопросов по стихосложению, а также просит содействия в публикациях. К сожалению, сохранилась лишь очень малая часть ответов Брюсова, но тон немногих существующих – это тон терпеливого и благожелательного наставника.

Брюсов принимает в молодом Гумилеве непосредственное участие. Лучше учителя, пожалуй, и не придумаешь! Он просит присылать ему все новые стихи и подробно разбирает их, а лучшие, на его взгляд, предлагает в различные журналы. Мэтр делится с учеником своими знаниями о стихосложении и уже в одном из первых писем, по просьбе ученика, пишет для него даже небольшой «трактат» об этом. Он дает творческие советы, побуждает юного Гумилева попробовать себя в прозе, задает ему «наводящие» философские вопросы о его жизни и впечатлениях, наталкивающие того на различные размышления. Он даже пытается знакомить начинающего стихотворца с другими участниками литературной жизни, но далеко не все эти знакомства проходят удачно. Например, Зинаида Гиппиус после личной встречи с отрекомендованным ей поэтом пишет Валерию Яковлевичу эмоциональное письмо: «После того, как он надел цилиндр и удалился, я нашла номер с его стихами, желая хоть гениальностью его строк оправдать ваше влечение и не могла. Неоспоримая дрянь. Даже теперь, когда так легко и многие пишут стихи – выдающаяся дрянь. Чем, о чем он вас пленил?!».

Однако поэтесса, несомненно, была во власти личных впечатлений. Стихи Николая Гумилева, несмотря на свой изначально ученический характер, были отмечены печатью таланта, а в столь благоприятных для его развития условиях они постепенно приобретают все большее поэтическое совершенство. Он – ученик, которого можно только пожелать. Старательный и въедливый, иногда даже позволяющий себе спорить, но исключительно вежливо, всегда объясняющий свою позицию и неизменно благодарный за участие в своей судьбе, постоянно подчеркивающий свою «зависимость» от учителя. Он не ищет одобрения, он скрупулезно анализирует свои промахи и стремится их исправлять: «я пришел к заключению о необходимости переменить и стихотворный стиль по тем приемам, которые Вы мне советовали».

Новые знания наполняют Гумилева восторгом: «я начинаю понимать, что мне надо делать, чтобы стать поэтом», он много читает – как классиков, так и своего наставника, и пытается проанализировать, как создавались их стихотворения: «Все это время я читал «Пути и перепутья», разбирал каждое стихотворение, их специальную мелодию и внутреннее построение, и мне кажется, что найденные мною по Вашим стихам законы мелодий очень помогут мне в моих собственных попытках. Во всяком случае, я понял, как плохи мои прежние стихи и до какой степени Вы были снисходительны к их недостаткам».

До определенного времени у Гумилева, скорее всего, не было сомнений в абсолютной правоте и непогрешимости своего учителя. Но уже в 1907 году проницательный ученик отмечает, что нередко «лучшими» мэтр называет именно те стихотворения ученика, которые по своей творческой манере наиболее сходны с самим Брюсовым. 6 сентября 1907 г. Гумилев пишет своему наставнику: «Меня только удивило, что вы взяли для «Весов» мою «Царицу Содома», стихотворение, которое я очень не люблю и которое может показаться неловким подражанием вашему «Близ медлительного Нила, там, где озеро Мерида...» <…>. Но наверное у вас были основания поступить так, хотя я своими силами не могу догадаться о них». Увы, Валерий Брюсов в подобном следовании своему вкусу (возможно, и подсознательному), не одинок, и это частая проблема многих литературных наставников. Не в силах отрешиться от своей творческой индивидуальности, они невольно поощряют в своих учениках подражание себе. 

Подражаний и перефразировок Брюсова действительно немало в ранних стихах Гумилева, начиная еще с «Пути конквистадоров». Одно из ярких совпадений отмечает исследователь Антонина Крупнова в своей статье «Валерий Брюсов в раннем творчестве Николая Гумилева». 

Сравните сами: вот начало гумилевской «Песни Заратустры»:

А вот зачин стихотворения Брюсова «Духи земли»:

Критиками эта подражательность подчеркивалась весьма ехидно: в газете «Столичная Молва» за 1910 год некий Е.Я., к примеру, писал: «Раз и навсегда решив, что нет пророка, кроме Брюсова, господин Гумилев с самодовольной упоённостью, достойной лучшего применения, слепо идет за ним. И то, что у Брюсова поистине прекрасно и величаво, под резцом Гумилева делается смешным, ничтожным и жалким». Впрочем, до определенного момента статус ученика и последователя Брюсова самого Гумилева не только не смущал, но и, наоборот, наполнял гордостью: «Я люблю называть вас своим учителем, и, действительно, всему, что у меня есть лучшего, я научился у вас, но мне нужно еще бесконечно много, чтобы эта моя зависимость от вас могла почувствоваться читателями».

В 1908 году выходит новый сборник поэта – «Романтические цветы». В нем, как и прежде, ощущается влияние В. Брюсова. Откровенных перефразировок стало меньше, но отсылки к определенным образам и общее стилистическое направление по-прежнему достаточно близки наставнику. Нельзя не отметить и возросшее поэтическое мастерство молодого человека, что в своей, уже гораздо более благожелательной по тону рецензии в статье «Дебютанты» и делает его наставник: «Сравнивая «Романтические цветы» с «Путем конквистадоров», видишь, что автор много и упорно работал над своим стихом».

Мэтр подчеркивает что «стихи Н. Гумилева теперь красивы, изящны и, большею частью, интересны по форме; теперь он резко и определенно вычерчивает свои образы и с большой обдуманностью и изысканностью выбирает эпитеты». Несмотря на то, что и «Романтические цветы» наставник считает лишь «ученической» книгой, он верит в дальнейшее развитие таланта своего ученика, ведь тот «серьезный работник, который понимает, чего хочет, и умеет достигать, чего добивается».

Готовясь к написанию этой рецензии, уже в личном письме В. Брюсов снова хвалит в сборнике Гумилева именно те стихотворения, которые по поэтике ближе ему самому: «Юный маг», «Над тростником», «Что ты видишь», «Там, где похоронен», «Мой старый друг», «Каракалла». Он подчеркивает значительный прогресс своего ученика: «Общее впечатление, какое произвела на меня Ваша книга, — положительное. После «Пути» Вы сделали успехи громадные. Может бьггь, конквистадоры Вашей души еще не завоевали стран и городов, но теперь они вооружены для завоевания».

В ответ ему летят письма, полные доверия и благодарности. 12 мая 1908 года ученик пишет учителю: «Сейчас я перечитывал «Путь конквистадоров» (первый раз за два года), все Ваши письма (их я читаю часто) и «Романтические Цветы». Нет сомнения, что я сделал громадные успехи, но также нет сомнения, что это почти исключительно благодаря Вам. И я еще раз хочу Вас просить, не смотреть на меня как на писателя, а только как на ученика, который до своего поэтического совершеннолетья отдал себя в Вашу полную власть. А я сам сознаю, как много мне надо еще учиться». В другом письме этой весны он спрашивает у своего наставника и совета в личной жизни: переезжать ли ему из Франции в Россию и не повредит ли это его стихам, при этом иронично сравнивает себя с персонажем Джерома К. Джерома, живущим чужими советами. 

Пожалуй, письма этого периода (первая половина 1908 года) можно назвать наивысшей эмоциональной точкой общения наставника и его литературного ученика. 

Промежуточные итоги, подведенные Гумилевым, признание собственного прогресса и заслуги в нем учителя – с одной стороны. Наставническая гордость и готовность и далее делиться знаниями – с другой. Идеальное равновесие и гармония, и самый счастливый и безоблачный момент этого литературного ученичества. Но необходимость постоянно идти вперед ни на минуту не оставляет поэта, и он не готов долго почивать на лаврах. Издав свою книгу, он признает, что она поможет ему освободиться «от власти старых приемов». Он уже видит перспективы дальнейшего роста, и все больше доверяя себе, уже во второй половине 1908 года постепенно начинает удаляться от учителя.

Самооценка Гумилева возрастает, и в тоне его писем покорное и восторженное ученичество постепенно сменяется отношением младшего соратника, имеющего свое мнение по ряду вопросов и желающим им поделиться. Он, как и учитель, хочет попробовать свои силы в жанре рецензии: «Я попросил бы Вас дать мне для разбора какую-нибудь книгу русских стихов. Моим мыслям о поэтическом творчестве пока было бы удобнее всего вылиться в рецензии» и даже собирается написать рецензию на его «Пути и перепутья». Периодически Гумилев позволяет себе не соглашаться с учителем в его правках своих статей: «я позволил себе немного изменить Вашу поправку». Он по-прежнему просит совета и говорит о своей благодарности, но постепенно авторитеты на его небосклоне меняются.

Сначала в виде косвенных упоминаний, а затем и прямых рассказов, молодой Гумилев все чаще пишет своему наставнику о Вячеславе Иванове, «Башню» которого начинает посещать. И если сначала он оправдывается, что «не поддался ереси», то в дальнейших письмах уже признается, что «Вячеслав Иванович вчера сказал мне много нового и интересного». «Учитель мой Вы, и мне не надо другого» - осторожно оправдывается после этой фразы ученик, но процесс охлаждения уже не остановить. Скорее всего, оно было обоюдным: как Брюсов, привыкший к окружению учеников, не мог не ревновать «самого покорного» из них к новому кумиру.

К сожалению, писем Брюсова к Гумилеву не сохранилось, но, судя по постоянным упоминаниям в гумилевских письмах о том, что он не получил ответа, можно сделать однозначный вывод, что переписка стала гораздо более редкой и, возможно, уже тяготила мэтра и он не утруждал себя ответом.

Постепенно влияние Иванова на Гумилева усиливается. В 1909 году поэт пишет своему наставнику: «Вы, наверное, уже слышали о лекциях, которые Вячеслав Иванович читает нескольким молодым поэтам, в том числе и мне. — И мне кажется, что только теперь я начинаю понимать, что такое стих… «Все напевы» пока еще несколько чужды. Они не вошли мне в кровь и в душу, как другие Ваши книги…». После восторгов, анализа, робких просьб издать еще один сборник – какой контраст! В 1910 году активная переписка между поэтами прекращается. Они еще обмениваются редкими письмами, но это уже не те доверительные отношения наставника и преданного ему ученика. Наметившийся холодок никуда не пропадает. Однако вышедшую в 1910 году книгу «Жемчуга» поэт снабжает следующим посвящением: «Посвящается моему учителю Валерию Брюсову».

Что это, последняя благодарность? Или попытка нового начала отношений? Судя по цитате из письма Гумилева Брюсову, скорее, первое. 21 апреля 1910 года он пишет своему наставнику: «Мне было бы очень важно услышать от Вас несколько напутственных слов, так как «Жемчугами» заканчивается большой цикл моих переживаний, и теперь я весь устремлен к иному, новому. Каково будет это новое, мне пока не ясно, но мне кажется, что это не тот путь, по которому меня посылает Вячеслав Иванович».

На «Жемчуга» Брюсов откликнулся очередной рецензией. Он вновь отмечает возросшее литературное мастерство молодого поэта, но, вместе с тем, не одобряет экзотичность образов, которая всегда были одной из отличительных черт гумилевских стихотворений, и скрыто иронизирует над некоторыми из них. Брюсов пишет о своем почти бывшем ученике: «Он как-то чуждается современности, он сам создает для себя страны и населяет им самим сотворенными существами: людьми, зверями, демонами» и заставляет их действовать согласно «странным, необъяснимым капризам, подсказываемым автором-суфлером». 

В ответном письме наставнику Гумилев оправдывается, что пытается «конкретизировать» мир образов своих стихотворений, но это получается у него слишком медленно и он боится «расплескать» его.

Переписка все еще продолжается, но, скорее по инерции. Тем временем, в жизни Гумилева происходит ряд важных перемен, как в личном плане, так и в творческом. После долгих лет непростых отношений поэт наконец женится на Анне Ахматовой (Горенко). В творческом плане – тоже сначала разрыв, а затем – прорыв. Отношения с Вячеславом Ивановым стремительно портятся, так как Николай верит, что будущее поэзии – отнюдь не за символизмом. В поэме «Блудный сын» некоторые исследователи видят завуалированную насмешку самим Ивановым и его «античным» и «языческим» взглядом на мир. Одна из строф поэмы звучит как личное признание самого поэта: «Я вырос! Мой опыт мне дорого стоит».

Опыт стоил и правда дорого, но он окупился. В 1911 году Н. Гумилев вместе с поэтом Сергеем Городецким основывает «Цех поэтов» и назначает себя его «синдиком». В этом «Цехе» он собирается учить молодых поэтов литературному мастерству. Это объединение возникает в противовес Ивановской «Башне» в частности, а в общем – и всему символизму. Как похожи оказывается судьба учителя и ученика – оба стремятся передать другим свое владение поэтической формой и находят многообещающие таланты. Достаточно только прочесть список имен поэтов, посещавших «Цех»: Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Михаил Зенкевич, Владимир Нарбут, Михаил Лозинский и другие. 

Недолгое время гостями «Цеха» также были Владимир Маяковский, Алексей Толстой, Михаил Кузмин.

В 1912 году выходит новая книга Гумилева «Чужое небо», совершенно свободная от «брюсовских» влияний. Позднее автор назовет ее первым сборником, относящимся к новому литературному течению - акмеизму. И снова совпадение с судьбой учителя: в 1894-1895 годах Валерий Брюсов практически в одиночку (многие авторы сборника на самом деле были лишь его псевдонимами) издал несколько сборников стихов «Русские символисты», с которых в России начался символизм. Однако Брюсов нового начинания ученика не оценил. На эту книгу он, как на «Жемчуга», отдельной рецензии не написал, а включил ее в обзорную статью «Сегодняшний день русской поэзии (50 сборников стихов 1911-1912 гг.)». Ничего нового в этом сборнике он не нашел, лишь отметил, что «Гумилев пишет прекрасные стихи» и что «не нужно спрашивать с него большего, чем он может дать».

Позднее этот «нейтралитет» сменится враждебностью. Возможно, не только из-за расхождения эстетических позиций, но и из-за того, что его бывший ученик первым вступил в полемику со всем, что было дорого учителю. В своей программной статье «Наследие символизма и акмеизм» Гумилев пишет о «падении» символизма. Именно акмеизм, по мнению поэта, должен прийти ему на смену и «принять его наследство», ведь символизм «был достойным отцом». Однако поэты акмеизма хотят обогатить свой творческий арсенал и, помимо, символа, обратиться и к иным «способам поэтического воздействия», а также прийти к «полной согласованности» между ними. Измениться должен и список тем: необходимо отвергнуть «неврастению», свойственную символизму и обратиться к «звериному» (читай: естественному) и «светлой иронии».

Статья Брюсова в «Русской мысли», посвященная акмеизму, была разгромной. Поэт назвал новое литературное течение «выдумкой, прихотью и столичной причудой» и обвинил поэтов-участников в отсутствии новизны и попытках создать литературное течение на пустом месте. Нападки Гумилева и Городецкого на символизм он назвал «по-детски беспомощными». Он ядовито опроверг каждое утверждение этого манифеста, особенно яростно споря с нивелированием роли символа в поэзии. В итоге он остался при собственном мнении: «Символ можно или принять как единственную подлинную сущность всякого художественного творчества, или не принять вовсе; никакого совместительства здесь быть не может. Символисты не "изобрели" символа: они только точнее формулировали то начало, которым всегда жило (и, полагаем мы, всегда будет жить) искусство».

В конце статьи Брюсов снисходительно заметил: «Мы уверены, или по крайней мере надеемся, что и Н. Гумилев, и С. Городецкий, и А. Ахматова останутся и в будущем хорошими поэтами и будут писать хорошие стихи. Но мы желали бы, чтобы они, все трое, скорее отказались от бесплодного притязания образовывать какую-то школу акмеизма». «Через год или два не останется никакого акмеизма» - таким пророчеством заключил мэтр свою статью.

После такого размежевания об ученичестве, конечно, не могло быть и речи. После 1913 года переписка двух поэтов прерывается. Оба поэта продолжают выпускать сборники, и их творческие манеры и цели далеки друг от друга. Акмеизм вовсе не прекратил свое существование, как ошибочно предполагал Брюсов, а занял свое место в литературном процессе. Гумилев, некогда покорный ученик, шел своим путем, и оборачиваться не собирался. В 1918 году, переиздавая «Жемчуга», он снял свое посвящение Брюсову.

Учителю было суждено пережить своего ученика на 3 года. В 1921 году Николай Гумилев был арестован и расстрелян. За год до смерти, в послереволюционном Петрограде, он, «как встарь», написал письмо бывшему учителю, рекомендуя ему двух молодых поэтов.

Об ответе, к сожалению, мы ничего не знаем, не сохранился ли он или его не было вовсе. Так закончилась эта история литературного ученичества, полная надежд, ревности, участия и искренности – с обеих сторон. Искренним было желание учиться и учить, и не менее искренним было желание идти по своему пути, не останавливаясь ни перед чем, даже перед разрывом отношений. Несомненно, что этот разрыв был болезненным для обеих сторон, однако именно он и показал, что творческая индивидуальность Гумилева полностью утвердилась.

Ведь самая главная (и последняя) задача учителя – проиграть своему ученику, освободить из-под своей власти и отпустить в свободное плавание. И то, что учитель обоснованно полемизировал со своим бывшим учеником (а не «ругал последними словами», как это делал при наметившемся разрыве Иванов), лишний раз доказывает, что свою высокую, хоть и непростую миссию наставника Валерий Брюсов понимал до конца. ■

Наталия Макуни