Перенесёмся на секунду из класса литературы в класс биологии. На стене – эволюционное древо, животные на одних ветвях помечены как вымершие, на других – как ныне живущие. Последние изображены ярко, они словно сошли с экранов документальных фильмов. Это победители, классики, те, кто нашёл своё место под солнцем, выжил и дал потомство. Их блёклые соперники и предшественники, будь то трилобиты или динозавры, сошли с дистанции, вымерли, оставив только окаменелые останки. История эволюции выглядит такой же «естественной», как и литературная традиция. Вот только для самих участников естественного отбора она выглядит совсем иначе. Каждый день они вынуждены бороться не на жизнь, а на смерть, они должны породить сотни потомков, чтобы только один, обладающий необходимой мутацией, смог выжить. 

С этой точки зрения эволюция выглядит как история бесконечного страдания и смерти.

Конечно, литераторам не нужно в прямом смысле бороться за выживание: хотя многие из них испытывали голод и лишения, были преследуемы за свои убеждения, это не связано напрямую с их творчеством. Но физическая смерть для них не так страшна, как смерть литературная, как риск кануть в забвение, оказаться на периферии литературного процесса. Вместо потомства писатели и поэты оставляют в памяти людей свои тексты в надежде остаться в истории литературы, быть оценёнными своими потомками выше, чем предшественники. 

Именно это, по словам Хэрольда Блума, профессора Йельского университета и одной из знаковых фигур литературоведения XX века, является внутренней движущей силой современной поэзии, начиная с эпохи Просвещения. Каждый поэт начинает как читатель – а значит, неосознанно подвергается влиянию классиков из прошлого. Отсюда рождается страх стать эпигоном, лишь тенью великого литературного предка и сгинуть в его тени. Чтобы остаться в истории, поэт должен любыми способами победить страх и превзойти всех, кто писал до него.

Почему страх влияния?

Для начала давайте разберёмся с терминами. В названии книги Блума их два – собственно, страх и поэтическое влияние. Первое в оригинале звучит как anxiety, то есть «тревожность», бессознательный ужас, о котором его носитель может даже не догадываться. В самой книге Блум поясняет, что использует терминологию Фрейда и трактует страх как «неудовольствие, сопровождающееся явлениями выведения, или разрядки, осуществляющимися определенными способами». Поэтому подобный страх следует искать не в дневниках и записках литераторов или мемуарах их друзей, а в самих художественных текстах.

У читателей может возникнуть вопрос: почему Блум говорит только о поэтическом влиянии, не затрагивая прозаическую традицию? Каждый, кто пробовал что-либо написать в своей жизни, будь то стихотворение, рассказ, научную работу или публицистическую статью, сталкивался со страхом (вполне рациональным) повторить уже опубликованное, предоставить читателю вторичный текст. Однако Блум, будучи исследователем, заранее очерчивает границы своего материала – поэтическую традицию XVII-XX вв., в основном, англоязычную. Именно в поэзии учёный ярче всего видит проявление влияния, бессознательного страха и борьбы с предшественником. По его словам, чем более субъективно творчество, тем сильнее проявляется страх влияния. Поэтому, в строгом смысле, мы не можем переносить теорию без оговорок на всю литературу в целом, как бы нам этого ни хотелось. 

Убийственный гений

Поэт не может начать писать, не прочитав ни одного стихотворения. Из всей массы стихотворений, прочитанных им в начале творческого пути, он выбирает наиболее совершенные, созданные гением-предшественником, Другим поэтом. Именно этот поэтический предок кажется ему вершиной развития искусства, а избранные произведения – идеалом. Начинающий поэт смутно чувствует, что никогда не сможет превзойти Другого поэта по уровню мастерства и оригинальности мысли. Но если это окажется правдой, то у поэта нет никакого смысла продолжать писать: все написанные произведения будут заведомо хуже уже написанных, а их автор никогда не останется в памяти потомков. 

Страх влияния воплощается в зловещей фигуре Другого – перед ним поэт преклоняется, но его же ненавидит, потому что не может выйти из его тени. У каждого из поэтов, по словам Блума, есть свой «непреодолимый» Другой: у Милтона – Спенсер, у Колриджа – Милтон, у Теннисона – Китс, и т. д. Тем не менее, все они продолжали писать и, в итоге, остались в истории литературы.

Единственный способ преодолеть страх – найти изъян у великого предшественника, увидеть, что его величие иллюзорно. Трагедия состоит в том, что произведения Другого для поэта являются совершенными, они воплощают в себе абсолютный идеал. И тогда в борьбу с гением прошлого вступает воображение.

Блум пишет, что «задушить воображение… ничто не способно»*, а потому именно оно предлагает выход из замкнутого круга. Поэт находит изъяны через неправильное истолкование, неверное прочтение стихотворения предшественника, он преодолевает заведомо ложное представление о творчестве Другого. Он убивает в себе лишь искажённую копию предшественника, и, тем самым, получает шанс превзойти своего кумира. «История плодотворного поэтического влияния, которое следует считать ведущей традицией западной поэзии со времени Возрождения, – это история страха и самосохраняющей карикатуры, искажения, извращения, преднамеренного ревизионизма, без которых современная поэзия как таковая существовать бы не смогла».*

Циклические искажения

Однако, как бы просто это ни казалось, немногие поэты способны на подобный шаг. И чем сильнее искажение оригинала при перечитывании, тем больше шансов у поэта превзойти своего поэтического предка. Блум различает сильных и слабых поэтов. Если последние, в основном, повторяют идеи предшественников и не остаются в памяти потомков, то первые, искажающие тексты Других сильнее всего, занимают своё место в истории литературы. Каждый сильный поэт, согласно Блуму, проходит на своём творческом пути шесть «шагов ревизии», шесть разных форм искажения оригинала и создания своего собственного наследия. Первый из них, клинамен, обозначает, собственно, перечитывание и корректировку смысла исходного текста. Поэт считает, что до определённого момента текст предшественника шёл верным путём, но затем должен был отклониться в другую сторону. Второй шаг, тессера, предполагает подмену понятий. Поэт внешне использует те же слова, но вкладывает в них совершенно иной смысл. На третьей ступени, кеносисе, разрыв с предшественником уже становится осознанным, рациональным: поэт самоуничижается, лишает себя божественного озарения, возвышенности, но, тем самым, его же лишается и Другой. После того, как гений прошлого утратил величие (на предыдущей ступени), происходит 

деймонизация – поэт ставит под вопрос уникальность предшественника, оригинальность его текстов.

Гениальность Другого уже становится сомнительной, кажется иллюзорной. Затем, на пятом шаге, аскесисе, поэт сознательно лишает себя части своего дара, чтобы удалиться от предшественника и других поэтов, жертвует художественными приёмами ради того, чтобы увеличить разрыв с предшественником. Финальный, шестой шаг, апофрадес, выглядит как имитация ученичества. Поэт намеренно подражает Другому, но так, что старое стихотворение кажется подражанием новому, а не наоборот. Так завершается «жизненный цикл» поэта, который впоследствии становится убийственным Другим для кого-то ещё, и всё повторяется заново.

Цепочка неверных прочтений не может быть прервана – каждый последующий сильный поэт на самом деле слабее предыдущего, потому что с каждым поколением величие предшественников давит на него всё сильнее. Блум неутешителен – он предрекает западноевропейской (в особенности, англоязычной) поэзии деградацию и смерть от страха влияния.

Немёртвая поэзия

Современные поэты, конечно же, вряд ли согласятся с Блумом. Несмотря на неподъёмный, казалось бы, груз культурного наследия, на неизбежную вторичность любого написанного текста, они находят в себе силы, чтобы бороться со страхом влияния. С 1973 года прошло уже немало лет, а поэзия продолжает существовать и принимает самые причудливые формы.

Однако это совсем не умаляет значение книги «Страх влияния». Блум позволяет нам взглянуть на внутреннюю, пусть и не всегда осознанную, борьбу поэтов с собственными представлениями об идеале. Ведь их предшественники тоже когда-то были в тени своих кумиров, а те в тени ещё более ранних. Из страха, ужаса и трепета перед прошлым рождаются прекрасные стихотворения, а из неверного истолкования – удивительные интерпретации. Да и существуют ли вообще где-либо верные прочтения и неискажённые понимания? Как пишет Блум, «стихотворение – это намеренно запутанная коммуникация, вывернутая наизнанку. Это неверный перевод предшественников». ■

Эльнара Ахмедова