Мы Вконтакте Мы в Facebook

Мы обнаружили, что вы используете Adblock. Мы знаем, как для вас важно иметь беспрепятственный доступ к знаниям - поэтому ради поддержания сайта мы оставляем только ненавязчивую рекламу. Пожалуйста, отнеситесь к этому с пониманием.

Как отключить: Инструкция

Описание к картинке

Меню

Рубрика Интервью

СТАТЬЯ«Сюрреалистам бы понравился Интернет»: интервью с Еленой Гальцовой

Сюрреализм. Какая у вас первая ассоциация с этим словом? Картины Сальвадора Дали? Непростые судьбы творческих бунтарей? Дерзкие лозунги и эксперименты? Сюрреализм как культурный феномен известен многим, но с его «литературной» стороной многие знакомы лишь понаслышке. Рассказать о ней читателям «Эстезиса» и развенчать некоторые мифы согласилась Елена Дмитриевна Гальцова, доктор филологических наук, профессор МГУ и РГГУ, ведущий научный сотрудник ИМЛИ РАН и специалист в области французской литературы.

Сегодня мы хотели бы поговорить с Вами о французском сюрреализме…

– Прежде всего, предлагаю уточнить, что мы будем иметь в виду под словом «сюрреализм». Нет смысла рассуждать о «сюрреализме вообще», ведь вся наша жизнь – сплошной «сюр», не правда ли? Я буду говорить о культурных явлениях, связанных с французским сюрреализмом, первый манифест которого написал в 1924 году поэт Андре Бретон. Это литературное движение – одно из самых «долгоиграющих» в ХХ веке, оно просуществовало почти до конца 1960-х годов, а для некоторых писателей во Франции актуально и до сих пор. Однако в истории культуры ХIХ и ХХ веков было много разных течений, исторически или типологически связанных с французским сюрреализмом, которые при этом отрицали всякое отношение к нему и даже доказывали, что возникли раньше.

 

Елена Дмитриевна Гальцова

Подобный объем материала сложно обобщить, поэтому мне все-таки хотелось бы поговорить именно о том, что родилось в группе Бретона.

– Как сюрреализм изменил людское мировоззрение?

– Прежде всего, он утвердил особое отношение к реальности: для сюрреалистов важно переживать грезы как абсолютную реальность. Разумеется, это напоминает романтизм, и это не удивительно: сюрреализм генетически связан с романтизмом. Но в отличие от романтизма, грезы перестают быть в сюрреализме чем-то особенным. Они воспринимаются как совершенно обыденная, совершенно буквальная, совершенно необходимая и, я бы даже сказала, неотъемлемая реальность… По сути, нет никакой иной реальности, кроме грез; от романтического двоемирия ничего не остается.

По сути, нет никакой иной реальности, кроме грез.

К сфере грез сюрреалисты относили и бессознательное (намекая, конечно, на Фрейда) и настаивая в своих теориях творчества в том числе и на научных отсылках.

 

Сакральное бессознательное

– В чем суть этой удивительной связи между грезой и реальностью?

– Ответ на этот вопрос лежит в сфере понятий «миф» и «сакральное», которые активно использовали французские сюрреалисты. Отчасти сюрреалистическое мышление напоминает то, что в латиноамериканской литературе впоследствии назовут «магическим реализмом».

– Расскажите, пожалуйста, подробнее о «сакральном».

– Многообразные фантазии французских сюрреалистов тесно связаны с этим понятием, но трактовали они его не в конфессиональном плане. Известно, что многие сюрреалисты были яростными антиклерикалами. Авторы искали иные виды сакрального: они пытались вернуться к истокам, к первобытным формам, и одновременно с этим провозглашали культ свободного творчества. Уже в первом Манифесте 1924 года Андре Бретон говорил о «магическом искусстве сюрреализма». Во втором Манифесте (1929 г.) эта тенденция была продолжена: Бретон призывал к «оккультации» сюрреализма, то есть к его сокрытию как тайного знания и соблюдению особых правил существования группы приверженцев. В 1940-е годы во Франции вышло несколько книг и статей, посвященных проблеме соотношения между сюрреализмом и сакральным, которые, на мой взгляд, не потеряли своего значения и до сих пор – интересующимся стоит почитать таких авторов, как Жюль Моннеро, Жорж Батай, Морис Бланшо... В России наиболее известна концепция Вальтера Беньямина, который писал почти о том же, но раньше и менее четко.

– Что сюрреализм «подарил» мировой литературе?

– Буйная фантазии сюрреалистов создала множество удивительных образов, неразрывно связанных с поэтическим словом и разнообразными словесными играми. Некоторые из них вошли в литературу и культуру как готовые формулы:

например, «небо, синее, как апельсин» Поля Элюара, коллективное «изысканный труп пьет молодое вино», бретоновская «конвульсивная красота» и «съедобная красота» от Сальвадора Дали... Можно перечислить и некоторые «конкретные» подарки: онейризм как тема и как принцип письма, переосмысление примитивизма, связанного с экзотическими темами, а также творчеством безумцев и детей. Но, конечно, главный подарок сюрреалистов – это их произведения, которые, как «Парижский крестьянин» Луи Арагона или «Надя» Андре Бретона, стали признанными шедеврами.

– Если мыслить парадоксами, то, что сюрреализм у мировой литературы отнял?

 

 

Андре Бретон, 1924.

– Я не думаю, что у литературы можно что-то отнять. Кто сейчас всерьез принимает угрозы «сбросить классиков с корабля современности»? Разве кого-то действительно «сбросили»?

 

Эстетическая революция

– Какое, на ваш взгляд, открытие или потрясение XX века в наибольшей степени повлияло на появление или развитие сюрреализма?

– Мне кажется, ответ очевиден. Большое влияние на появление сюрреализма оказал психоанализ Зигмунда Фрейда. Впрочем, нельзя забывать, что основатели французского сюрреализма Бретон и Арагон учились на психиатров и были хорошо знакомы и с другими открытиями этой науки: автоматическим письмом Пьера Жанэ, работами об истерии Жана-Мартена Шарко, книгой о творчестве умалишенных Ханса Принцхорна...

Потрясением, разумеется, стала Первая мировая война: многие французские сюрреалисты были на фронте. Что касается «развития» сюрреализма, то нельзя не упомянуть о русской революции 1917 года: недаром свой первый журнал они назвали «Сюрреалистическая революция», а второй – еще более ангажированно – «Сюрреализм на службе революции». Однако революцию французские сюрреалисты понимали, прежде всего, как бунт эстетический, и с легкостью сочетали в своем творчестве Карла Маркса то с Артюром Рембо, то с Зигмундом Фрейдом…

– Немало читателей, отдавая предпочтение реализму, не принимают сюрреализм с его экспериментами. Что бы Вы ответили таким критикам?

Эксперименты у сюрреалистов были как успешные, так и неудачные, причем в некоторой степени можно даже говорить о том, что неудачи «культивировались», что было не удивительно для поклонников Фрейда, стоит только вспомнить его работы об ошибочных действиях и высказываниях. Один из главных принципов сюрреалистического творчества – случайность, и в какой-то степени можно сказать, что сюрреалисты пали жертвой абсолютной свободы творчества… Вместе с тем, они все же стремились оставаться в пределах эстетического. В этом смысле показательно резкое неприятие Андре Бретоном попыток Жоржа Батая выйти за рамки эстетики в сферу «не поддающего никакой классификации».

Что же касается читательского неприятия, то нужно понять его причины. Если это мировоззренческое неприятие, я бы не хотела никого ни в чем переубеждать. Если это эстетическое неприятие, то я бы посоветовала почитать то, что стало бесспорно удачным экспериментом, например, любовную лирику Поля Элюара 1920-х годов. Однако нужно понимать, что сюрреализм никогда не позиционировал себя как доступное искусство. Используя знаменитое изречение Лотреамона «Поэзия делается всеми, а не одним человеком», сюрреалисты не хотели отвечать на вопрос «Для кого вы пишете?». Да, даже тогда, когда в начале «красных тридцатых годов» издавали журнал «Сюрреализм на службе революции».

Один из главных принципов сюрреалистического творчества – случайность, и в какой-то степени можно сказать, что сюрреалисты пали жертвой абсолютной свободы творчества.

Филипп Супо. Портрет кисти Р. Делоне, 1922.

Но, на мой взгляд, и реализм ошибочно считается чем-то безусловно однозначным и понятным. В истории литературы можно привести немало примеров того, что мы условно называем «реализмом», но где происходит явный отход от реальности. В качестве примера можно взять даже Ф.М. Достоевского. Поэтому дать определение реализму, особенно XX и XXI веков, на мой взгляд, еще более сложная задача, в отличие от сюрреализма с его манифестами.

– Что посоветовали бы читателям, которые больше привыкли к классике XIX века и реализму XX века, но все-таки хотят научиться понимать сюрреализм? С чего начать?

– А почему «Надя» Бретона – не реализм? Это ведь автобиографическое произведение – дневник, в котором автор настаивает на том, чтобы читатель видел, как сама реальность врывается в повествование… Я уже упоминала о лирике Элюара 1920-х годов, как об относительно доступном и приятном чтении, и к тому же существуют неплохие переводы на русский язык. Робер Деснос у нас почти не переведен, но те, кто читают по-французски, тоже могут попробовать приобщиться. Франкофонам я бы посоветовала почитать прозу 1920-х Луи Арагона (особенно его поэтическую прозу «Парижский крестьянин»), однако я отдаю себе отчет, что в нашей стране этот абсолютно гениальный писатель снискал определенную репутацию, связанную с его политическими взглядами 1930-1950-х годов, и сама мысль читать книги Арагона может быть кому-то неприятна.

Возможно, стоит начать с околосюрреалистических произведений, например, с прозы Мишеля Лейриса – «Аврора», «Возраст мужчины» (а для франкофонов я бы посоветовала ознакомиться с его «Глоссарием»), с эссеистики Роже Кайуа и Антонена Арто.

 

Больше, чем литература

– Литература сюрреализма включала в себя множество выходов за рамки жанра и за рамки текста вообще. Где, на ваш взгляд, пролегает граница между литературой и не-литературой для сюрреализма? Кто из авторов-сюрреалистов, на ваш взгляд, самый ярый «нарушитель» литературных границ?

– Название первого журнала, издававшегося Бретоном, звучало как «Литература» (1919-1924). Именно в кавычках. В этом названии зашифровано отношение сюрреалистов к литературе. Нужное слово подсказал Поль Валери, поэт-классик, который за два года до выхода в свет этого журнала вернулся к поэтическому творчеству, написав классическим александрийским стихом поэму «Юная Парка». Однако подсказка была иронична: это цитата из «Поэтического искусства» Поля Верлена, в финале которого ничтожная литература противостоит истинной поэзии, суть которой в музыке: «Все прочее – литература» …

С самого начала существования группы Бретона слово «литература» воспринималось в ней как обозначение некоего ничтожного явления. «Для чего вы пишете?» – так звучал один из вопросов анкеты, которую соратники Бретона распространили в первые же месяцы существования группы. В таком контексте понятие «литературы» имело негативный смысл. Для сюрреалиста вопрос о границе между литературой и не-литературой вообще не имеет смысла, потому что их не интересует литература, и свои произведения они этим словом принципиально не называют. Но сторонний наблюдатель может воспринимать некоторые, более читабельные лично им, тексты сюрреалистов как литературные, а остальные – нет. Мне кажется, что вопрос о литературе в сюрреализме – это вопрос о взаимодействии разных видов искусств. Достаточно вспомнить, что журнал «Литература» в кавычках ассоциировался с Верленом и музыкой.

Сюрреалисты стремились к такому творчеству, которое охватывало бы в слове и сферу визуального, и музыкального, а нередко и тактильного, и ольфактивного.

Сюрреалисты стремились к такому творчеству, которое охватывало бы в слове и сферу визуального, и музыкального, а нередко и тактильного, и ольфактивного. Теория и практика «стихо-вещи» Бретона – один из ярких примеров нарушения литературных границ, а также зачастую и границ собственно эстетического. Вместе с тем напомню, что сюрреалисты не были первыми, кто выходил за рамки жанра: вспомним и о романтиках, и о жизнетворчестве символистов…

– Какой из творческих экспериментов сюрреалистов кажется вам наиболее дерзким?

– Творческий эксперимент по созданию самой сюрреалистической теории. В сущности, сюрреализм переосмыслял те ценности, которые разрабатывались в литературе символизма, но старался придать им эффектный вид, создавая «парад аттракционов», как говорил Кулешов по поводу Эйзенштейна. При этом сюрреалисты не боялись рисковать, они не боялись дурного вкуса, и созданные ими произведения неравноценны. Французский сюрреализм интересен тем, что он позиционировал себя как мышление, как некий иной способ философствования, как философию творчества, в конце концов.

– Возможно ли, на ваш взгляд, действительно бессознательное творчество?

– Сразу напрашивается вопрос, а что такое чисто «сознательное» творчество? Вспомним о Канте и его учении об интуиции – не является ли оно первой ступенью в переходе к «бессознательному» творчеству?..

– Кто из современных авторов кажется вам достойным продолжателем европейского сюрреализма?

Мне бы не хотелось «наклеивать этикетку» сюрреализма на современные явления.

 

Р. Татен. Монумент Андре Бретону, Франция.

Однако замечу, что влияние сюрреализма особенно сильно сказалось в поэзии и понимании предназначения поэзии как некоей особой сферы бытия. В этом смысле сюрреалистическая поэзия – прямой предшественник таких поэтов, как Пауль Целан, Ив Боннефуа, не говоря об Анри Мишо, который, впрочем, успел поучаствовать в деятельности группы сюрреалистов. Сейчас это – уже классики поэзии ХХ века.

 

От Маяковского до наших дней

– Расскажите, как интерес к сюрреализму проникал в Россию?

– Интерес к французскому сюрреализму возник в советской России сразу же после его появления, о чем свидетельствуют, например, заметки Владимира Маяковского. Конечно же, выражение «сюрреалистическая революция», которым был назван первый журнал французской группы, стало очень привлекательным для страны, где только что произошла октябрьская революция. В движении дада, а потом и сюрреализма принимало участие немало талантливых людей из нашей страны – Ильязд, Сергей Ромов, Сергей Шаршун, Валентин Парнах и другие. Многие знаменитые музы сюрреалистов были связаны с русской культурой: Гала, Эльза Триоле… Правда, последняя довольно быстро «переориентировала» Арагона в сторону эстетики «социалистического реализма». Обе музы играли роль культурных посредников между французской и советской литературами.

– Почему же интерес к сюрреализму не сохранился надолго?

– Во-первых, сюрреализм – это вторая волна авангардного движения, и это порождало вполне ожидаемое сравнение с русским футуризмом – разумеется, не в пользу первого. И все-таки забвение сюрреализма было, как мне кажется, мотивировано чисто политическими причинами. Французские сюрреалисты были «левыми», и даже сближались время от времени с коммунистической партией, но их политическим кумиром был Лев Троцкий. В конце 1920-х он воспринимался в СССР как худший из врагов, поэтому о сюрреализме старались замалчивать. Любопытно, что в учебниках и энциклопедиях 1920-1930-х годов высказывались относительно доброжелательные мнения о дадаизме, но сюрреализм оценивался резко негативно.

В эпоху оттепели сюрреализм «возвращается». Очень важной вехой в этом стала книга Л.Г. Андреева «Сюрреализм» (1971), в которой читатель мог ознакомиться с большим количеством удивительнейших текстов.

Большое значение имела также книга «Называть вещи своими именами» (1986), где был опубликован первый Манифест сюрреализма в переводе Л.Г. Андреева и Г.К. Косикова.

– Когда же интерес к сюрреализму разгорелся в полную силу?

– В эпоху перестройки и в 1990-е годы, когда мы занимались ликвидацией «белых пятен» в истории, то есть восстановлением того, что в советское время запрещала цензура. Тогда французский сюрреализм пользовался большим успехом. Немалую роль в этом сыграла опубликованная в 1994 году «Антология французского сюрреализма».

 

С. Дали. Благородство времени, 1977.

С тех пор стало выходить много переводов произведений сюрреалистов и тех, кто были с ними связаны (Бретона, Витрака, Арто, Лейриса, Батая и других), однако этого недостаточно для того, чтобы у российского читателей сложилось целостное впечатление о литературе французского сюрреализма.

– Однако в университетскую программу произведения сюрреалистов были включены далеко не сразу…

– Насчет российских университетских программ могу сказать только одно: каждый университет определяет свою программу, и сюрреализм никогда не был «обязательным» чтением, в отличие от Франции, где «Надя» Бретона считается совершенно классическим произведением, и его изучают в университетах и старших классах школы.

– Как вы относитесь к современным театральным экспериментам с обилием сильных раздражителей на сцене – криками, обнаженным телом, и так далее? На ваш взгляд, это маскировка под сюрреализм или мы просто не все понимаем? Как отличить истинное театральное искусство от эпатажной подделки?

– Не всякий сильный раздражитель имеет отношение к сюрреализму, если только не понимать его как «ругательное слово». У меня позитивистское представление о назначении театра: я считаю, что театр – это система знаков и сообщений зрителю. Все эксцессы должны что-то обозначать, будь то мысль, эмоция или атмосфера. Все это должно работать на общую концепцию спектакля. Современный театр стремится изобрести разнообразное и завлекающее зрелище, придумывая все новые и новые приемы, и в этом можно увидеть аналогию разгулу сюрреалистической фантазии. Могут заимствоваться отдельные сюрреалистические образы, но я бы не назвала современную театральную режиссуру словом «сюрреализм». Эпатаж может быть уместен, но, если он разыгрывается на сцене ради себя самого, то мне он не интересен. Я не уверена, что раздражители на сцене, о которых вы говорите, имеют отношение именно к сюрреализму как культурному движению.

– Как вам кажется, какая из реалий современного мира пришлась бы по вкусу сюрреалистам?

– Мне кажется, сюрреалистам бы понравился Интернет. Они увидели бы в нем буквальное и бесконечное воспроизведение любимой ими метафоры и представлений о красоте: цитируя Лотреамона, «прекрасный, как случайная встреча швейной машинки и зонтика на анатомическом столе». ■

Интервью подготовила

Наталия Макуни

Нашли ошибку в тексте? Выделите ее, и нажмите CTRL+ENTER

Вход

Войти с помощью социальных сетей

Регистрация

Войти

Зарегистрироваться с помощью социальных сетей

Восстановка пароля

Зарегистрироваться
Войти

Нашли ошибку в тексте?

Обонятельного

Творческий псевдоним писателя и художника Ильи Зданевича.