Меня нисколько не удивляет то, что Набоков-литературовед для многих ближе, чем Набоков-писатель. Немудрено устать, вчитываясь в километровые предложения и вычурные авторские метафоры «Дара» или «Лолиты», в лекциях авторский язык остаётся таким же метафоричным, однако, его вычурность сглажена. Несмотря на то, что этот текст, по сути, задуман как произведение устного творчества для прочтения вслух перед аудиторией, причём аудиторией англоязычной, и доступен русскому читателю только в переводе, по-русски он звучит крайне органично.

«Не курить, не вязать, не читать газет…»

В лекциях мы видим трагедию эмигранта, оторванного от родного языка.

Первые их наброски Набоков писал перед отплытием в США в 1939-1940 годах. В этот период он предчувствовал и уже частично ощутил на себе всю тяжесть грядущей адаптации к чужой стране, отсутствие возможности публиковать произведения на русском языке. Предложение стать лектором колледжа Уэлсли и Корнеллского университета (где Набоков работал в 1940-50е годы) открыло для писателя новую неожиданную грань творческого процесса – преподавание как способ самовыражения, и, конечно, возможность переосмыслить наследие самое важной и близкой для себя области – мировой литературы.

Во время подготовки материала для лекций Набоков вопреки собственным ожиданиям обратился к авторам, не признаваемым им раньше. Уилсон, с которым Набоков переписывался во время создания лекций, посоветовал включить в курс романы Джейн Остин, на что Набоков ему ответил:

«Я не люблю Джейн и предубеждён против писательниц. Это другой класс. Никогда ничего не находил в «Гордости и Предубеждении»…* Однако, затем, перечитав «Мэнсфилд-парк», решает посвятить ему отдельный раздел.

Эксцентричность и авторский стиль Набокова проявлялись во всём. Студенты запомнили его как довольно экстравагантного лектора. По воспоминаниям слушателей курса, Набоков начинал семестр со словами: «Не разговаривать, не курить, не вязать, не читать газет, не спать, и ради Бога, записывайте». А перед экзаменом сообщал: «…Не приправляйте невежество красноречием. Без медицинской справки посещение туалета воспрещается»*. Однако, Набоков был собой как лектором не очень доволен: «Мой метод преподавания препятствовал подлинному контакту со студентами. В лучшем случае они отрыгивали на экзамене кусочки моего мозга…»*. Это неудивительно, поскольку лекции опровергают тезис о критике как существе беспристрастном, Набоков-критик намеренно субъективен и пристрастен до крайности. Бедным студентам просто было нечего противопоставить его резким, проникнутым индивидуальностью суждениям.

«Галерея неврастеников и душевнобольных»

Субъективность Набокова становится заметна при первом же взгляде на содержание «Лекций о зарубежной литературе» (в случае лекций о русской это не так очевидно) – в одном томе представлены такие разношёрстные авторы, как Диккенс, Пруст, Флобер, Кафка, Джойс, Стивенсон. Независимо от страны или эпохи, в которой родился автор, единственным критерием выбора Набокова остаётся его личная симпатия или антипатия к творчеству писателя.

Если в лекциях, посвящённых зарубежной литературе, Набоков пишет об авторах, чьи достижения он признаёт, то в курсе лекций о русской литературе это далеко не всегда так. Довольно язвительной критике подвергаются Тургенев, Горький и, конечно, страстно нелюбимый Набоковым Достоевский. Последнему досталось больше других – если писания Тургенева обвиняются в клишированности и безвольности

(«Он не великий писатель, хотя и очень милый»*), Горького – в «убогости дара и пвседоинтеллектуальности», то против Достоевского Набоков выдвигает коронный довод – справочник по психиатрии, с которого Достоевский «списывал» своих персонажей. Можно по-разному относиться к творчеству Достоевского, но правда в этом утверждении безусловно есть.

На всем протяжении посвящённого ему текста Достоевский назван «посредственным писателем», «безвкусицей», его персонажи – «целой галереей неврастеников и душевнобольных», чем глубже Набоков погружается в тексты Достоевского, тем больше сентиментальных штампов в них находит. Вспоминается, как ехидно разделался Набоков с неугодным ему писателем Чернышевским в романе «Дар». Однако, нельзя сказать, что объективность полностью отсутствует в критическом анализе – Набоков признаёт за Тургеневым талант пейзажиста, а в Достоевском видит несостоявшегося великого драматурга.

Пошляки и пошлость

Одной из самых больных для Набокова тем была пошлость (или её синоним «мещанство»), прямым текстом об этом сказано во включённом в некоторые издания «Лекций о русской литературе» эссе «Пошляки и пошлость».  Поэтому Набоков как коршун бросается на любое проявление этой умертвляющей банальности у слабых с его точки зрения авторов, а восторгается больше всего теми писателями, которые целенаправленно исследовали и изобличали дешёвые клише, доводили их до гротеска. Два величайших, с точки зрения критика, автора – Гоголь и Флобер – 

гениальны потому, что создали собственные вселенные, населённые пошляками разных калибров во всех их проявлениях, это провинциальные городки «Мёртвых душ» и «Госпожи Бовари». Над этими микрокосмами пошлости царит верховный пошляк – Чичиков у Гоголя, Омэ и Эмма Бовари – у Флобера. Не менее близок Набокову тонкий исследователь мещанской психологии Чехов. В его произведениях критик больше всего восхищается способностью писателя создавать небанальную историю на фоне самых примитивных декораций – ведь, к примеру, «Чайка» и «Дама с собачкой» – по сути, истории обычного адюльтера, превращённые Чеховым в великие «сказочные сны» без толики назидательности и морализаторства.

Не стоит забывать о первоначальной миссии Набокова – просветительской, обличая плохих писателей, он не забывает обличать плохих читателей, тем самым наставляя своих студентов. По этой причине цикл лекций о зарубежной литературе открывается вступлением «О хороших читателях и хороших писателях» (уже в заголовке «читатель» поставлен раньше «писателя»). В этом вступлении показан образ «пошлого читателя», отождествляющего себя с героями произведения. «Хороший читатель» по Набокову никогда этого не сделает, он должен быть лишён эмоционального читательского воображения, не читать книгу, а перечитывать её, вникая в малейшие детали. Такую въедливость Набоков ценил больше всего в себе и других критиках. Для въедливого читателя первостепенное значение имеет всё – причёска Эммы Бовари, обстановка комнаты Грегора Замзы и цвет глаз Фанни Прайс. Больше всего после ухода из университета Набоков радовался письмам бывших студентов, в которых те благодарили за привитую им способность вычитывать незначительные на первый взгляд детали.

Две Бовари

Именно въедливость поспособствовала рождению эффектной метафоры, которой пронизан анализ романа «Госпожа Бовари». Набоков подметил его «слоистую структуру», обратив внимание на то, что лейтмотив слоёв в романе постоянно повторяется то в виде многослойного головного убора Шарля, то в виде многоступенчатого свадебного пирога.

Не менее усердно Набоков выясняет, в какое же именно насекомое превратился Грегор Замза, даже изображая того самого жука на полях рукописи (такое отступление естественно для увлечённого энтомолога Набокова). Можно представить, какое впечатление производили на студентов его монологи – точно не меньшее, чем экстравагантное поведение на лекциях.

Два тома лекций о литературе – русской и зарубежной – это два разных мира, но не замкнутых, а взаимодействующих между собой. Наиболее явственна эта перекличка между Толстым и Флобером – читатель вслед за автором испытает наслаждение, сравнивая одни и те же сюжетные ходы в разном исполнении двух великих мастеров. В анализе Набокова трагичные судьбы двух Бовари – русской и французской почти сливаются воедино, хотя французский вариант зачастую превосходит русский стилистически. В лекции о Кафке Набоков отсылает читателя к гоголевской «Шинели», таким образом такие разные на первый взгляд маленькие люди  – Акакий Акакиевич и Грегор Замза – это жертвы одного и того же трагического абсурда.

Согласно тезису Набокова, хороший писатель сочетает в себе три ипостаси – рассказчика, учителя и волшебника. Поскольку каждый писатель является волшебником, любое его произведение – это сказка, в которой бесполезно искать соответствия реалиям настоящего, какой бы правдоподобной эта сказка ни прикидывалась бы. Эта сказочность объясняет, например, то, что время в романах Толстого – понятие относительное, иногда оно течёт гораздо быстрее времени реального, а иногда – наоборот.

Для Набокова такие недочёты не имеют значения, важно только то, насколько правдоподобен автор в рамках созданного им мира.

Мир автора порожден его личностью, поэтому каждая лекция Набокова включает в себя вводную часть, похожую на биографическую справку. Биографией в некоторых случаях это можно назвать с натяжкой – Набоков, в частности, пишет о том, как творческая личность не может вписаться в условности окружающего мира и как болезненно ощущается это несоответствие. От его описания болезни и смерти Гоголя становится по-настоящему жутко, и здесь проходит грань, отделяющая литературоведческое произведение от произведения художественного. Набоков эту грань перешёл, и его лекции принадлежат к некоему промежуточному жанру. В целом, авторский стиль проявляется настолько ярко, что И. Н. Толстой назвал лекции «набоковизацией мировой литературы»*, и эта «набоковизация» кажется мне во многом позитивным явлением. ■

Ксения Емельянова