Писатель, который никогда не дает интервью

Одно публицистическое издание называется парадоксально: “46 интервью с Пелевиным. 46 интервью с писателем, который никогда не дает интервью”. Для писателя, который “никогда” не отвечает на вопросы журналистов, цифра весьма внушительная. Подлинность этих материалов внушает сомнения, хоть и верить в неё хочется – мы привыкли пытаться понять, “что хотел сказать автор”, и комментарии с его стороны могут существенно облегчить задачу.

Что мы можем узнать о Пелевине из его интервью? Он буддист, это давно всем известно. Как буддист он верит в то, что надо прервать цепь перерождений и достичь нирваны, представляющей собой что-то вроде абсолютной смерти и вечного покоя. Кроме того, в его картине мира, знакомой нам еще со времен “Чапаева и Пустоты”, не существует не только богов и людей, но и вообще ничего. На разговоры о мистическом он как-то среагировал так: “Ну, мы-то с вами знаем, что никакого астрала нет. Нет даже колбасы.”

Ещё один парадокс: несмотря на свою проповедь философии буддизма, Пелевин – писатель социальный, если не политический. Очевидно, что проблемы российского общества его весьма занимают, и в “Ананасной воде” это тоже найдет отражение. Как художник он пребывает в странных отношениях с постмодернизмом. Скажем, в интервью писатель заявляет: “Я не люблю постмодернизм, это как питаться мясом погибшей культуры.” И в то же время постмодернистские приемы у него едва ли не как по учебнику: и интертекстуальный код, и постмодернистская ирония, и деконструкция мифов. В данном случае для нас важно, что и тема божественного будет разрабатываться средствами постмодернизма.

Сборник “Ананасная вода для прекрасной дамы” состоит из двух неравных частей: “Боги и механизмы” (рассказы “Операция “Burning Bush” и “Зенитные кодексы Аль-Эфесби”) и “Механизмы и боги” (рассказы “”Созерцатель тени”, “Тхаги”, “Отель хороших воплощений”). Оппозиции механизмов и богов вызывают в памяти формулу “бога с машины”, которая в тексте будет овеществлена, как мы увидим далее, и это овеществление будет типично постмодернистским...

Горящий куст

Первый рассказ сборника, который было бы удобнее называть повестью, посвящен одесситу Семёну Левитану, который мог имитировать манеру речи знаменитого однофамильца, но исключительно с местечковым говором. На счастье или беду его приятель детства, мальчик, который еще в пионерском лагере собирал досье на ребят, стал генералом ФСБ, что и привело в конце концов Левитана в камеру сенсорной депривации, из которой он мог вещать божественные истины Джорджу Бушу. Практика управления сильными мира сего через божественные откровения, как утверждает Пелевин, ведется еще с советских времен: мифология советской страны снова оснащается инновациями.

В. Курицын отмечает деконструкцию советского мифа в качестве особенности прозы Пелевина, эта деконструкция происходит в ситуации “виртуальности”, где “герои Пелевина и рассказчик часто отказываются отличать «придуманный» мир от «настоящего»”, а субъект не равен самому себе. Феномен деконструкции мифа Курицын и другие исследователи рассматривают на примере ранних работ Пелевина, таких как “Омон Ра”, или “Чапаева и Пустоты”.

В повести про “Burning Bush” происходит препарирование мифов о вождях, реальность, в том числе политическая, изобличает свою фиктивную природу. “Пелевина интересует не превращение реальности в симулякр, а обратный процесс — рождение реальности из симулякра”. Реальность у Пелевина создается заново, освобождаясь от пустоты псевдореальности, именно этот процесс проживает и Семён Левитан, который в итоге сам становится Богом и может им “работать” в голове любого американского президента. 

Он имеет доступ к тому, что ему представляется истинным в результате его религиозного опыта, однако сам становится производителем симулякров, ведь из рук в ФСБ “глас божий” переходит к другим политическим силам, которые и используют его на своё усмотрение: “Иногда работающие со мной американцы просят рассказать им о божественном — как надо правильно поклоняться, „worship“. Далось им это „поклоняться“. Я обычно отшучиваюсь. А если уж очень достанут, говорю, что Бог таки не хочет, чтобы мы ему поклонялись во мраке соборов. Он хочет, чтобы мы путешествовали во всякие интересные места, любили друг друга и считали звезды в ночном небе, а потом скорей возвращались к нему — для того он нас и создал. Не то чтобы я действительно так думал, но именно это они хотят услышать, а рынок есть рынок.” Левитан продолжает работать “богом”, хотя он уже пережил падение: ранее по просьбе его влиятельных хозяев он уже вынужден был говорить от имени демона ада, то есть отказаться от своей “святости”. По идее, его господняя “карьера” должна была завершиться. Но в мире рыночных отношений его услуги не утратили популярности. Ироническое восприятие “божественной” природы героя наводит на мысли о профанации сакрального, а суждение о рыночных отношениях между Богом и верующими подчеркивают, возможно, и позицию самого Пелевина в отношениях с читателем. Исследователи и читатели, которые начинают сомневаться во всеохватывающей постмодернистской иронии автора и упрекают его в серьезности, не отдают себе отчета, что Пелевин сам как писатель играет в “поставщика” текстов на литературный рынок.

Если сам процесс богопостижения через камеру и наркотические отвары логично не представлен как сакральный, то, что более важно, бытие Левитана в состоянии богочеловека очевидно профанируется: он сам является Богом-товаром, который, в свою очередь, продает окружающим духовные истины и религиозные пути. Он становится всего лишь реализованной метафорой “Глас Божий”, ничем более.

Название повести отсылает к ряду значений. В тексте произведения это название операции, в которой главной герой вынужден принимать участие. Добросвет, работающий над технической частью операции, говорит Семёну: “Мы дали ей английское название, потому что в нём два смысла, которые ты сразу поймешь. Горящий куст – это одно из библейских лиц Бога. Ну а палёный Буш есть палёный Буш…” Кроме того, горящий куст в христианстве – образ неопалимой купины, который не только отсылает к ветхозаветному сюжету о явлении Бога Моисею, но и является в православии символом исихазма – аскетической духовной практики, которая путем непрерывной молитвы приводит к богопознанию и обожению, к способности зреть божественный свет. Свет ассоциируется с домом, в котором вырос герой: “Это было просторное и светлое жилище, но в его просторе и свете отчетливо присутствовал невыразимый советский ужас, пропитавший постройки той поры.” Связь света с ужасом заслуживает отдельной интерпретации, её можно связать с мистическим постижением истории, с которым позднее познакомится герой и уже с позиции этого знания будет оценивать своё прошлое. Слово “свет” “вмонтировано” в фамилию Добросвета, благодаря фармакологическим талантам которого Левитан получает возможности расширения сознания. В камере сенсорной депривации герой, разумеется, находится в полной темноте, однако у него есть кнопки “свет” и “тревога” – если воспринимать способность видеть свет как шаг к богопостижение, кнопку “свет” можно трактовать как один из сигналов снижения сакрального. Нажми на кнопку – получишь просветление.

Сюжетный поворот с “обожествлением” уже известен нам по роману “Generation “П”, где Вавилен Татарский, убив своего предшественника, сам стал Богом, поставляющим России “иллюзорную реальность”. “Вавилен Та­тарский такая же вещь, такой же продукт, как и то, что он рекла­мирует.“ Тот же Татарский, пребывая в расширенном состоянии сознания, читает молитву и получает от бога огурец, который, как мы узнаем из “Ананасной воды”, передал ему именно Семен Левитан: “Недавно вот симпатичный юноша попросил огурца на хорошем иврите. Так я дал – разве ж мне жалко.”

Деконструкция мифа о вождях представлена в повести не только как дань постмодернизму, проблема культа личности идет рука об руку с вопросом идолопоклонства, и в связи с этим культ личности, по Пелевину, непосредственно связан с поклонением христианскому Богу. Христианское служение богу становится логической предпосылкой культа личности.

Пророк Скотенков

Как мы увидели, первый рассказ апеллирует к риторике христианства и православия в частности, “Зенитные кодексы Аль-Эфесби” скорее про ислам как один из путей спасения человека в хаосе мира. Речь в повести идет про военные действия в Афганистане, которые американцы ведут при помощи дронов. Однако русский агент Савелий Скотенков находит способ выводить их из строя с земли, и всё же его карьера длится недолго, и рано или поздно его возвращают на родину.

Божества в “Зенитных кодексах” облечены в форму беспилотных установок Freedom Liberator: “Самые суеверные из дехкан начали перешептываться, что этих серых птиц послал на самом деле Аллах, чтобы наказать людей, не желающих жить по шариату”. Если Левитан проходит через богопостижение, то Савелий Скотенков, он же Саул Аль-Эфесби, претендует на миссию пророка. Аль-Эфесби – Саул из Эфеса и/или из ФСБ, русский разведчик, мимикрирующий под ваххабита. Он творит “суры”, при помощи которых может выводить из строя беспилотники в Афганистане, он красит бороду хной в красный цвет (это может быть знаком, отличающим от неверных, ведь пророк Мохаммед велел красить бороды в красный или жёлтый, но не в чёрный), он одновременно пророк и человек, восстающий против богов. Причина восстания, причина опасности Скотенкова для власти – его бунт и его отчаяние. По заключению психиатров, причиной борьбы была “не столько его ненависть к Америке, сколько отвращение к современной России.” Утрата Родины, гибель старых богов спровоцировала жажду мщения, и всё шло неплохо, пока Скотенкова не вернули на родину, где человек, бросивший вызов высшим силам, получил ожидаемое наказание – в связи с этим появляется образ Прометея. 

Дар, который Скотенков оставляет людям, – дар слова, которое могло бы заклинать искусственный интеллект, и в этом смысле Скотенков выступает как творец в особом смысле – художник слова, который сделал слово оружием религиозной войне. Восстание героя против божественных сил в повести подразумевает бунт политический, и это важно для понимания темы божественного у Пелевина. Боги превращаются в товар (как Левитан), боги больше не заслуживают доверия (как в случае со Скотенковым, которого предала его страна), боги погибают и оставляют людей в одиночестве, как возвещает Аль-Эфесби: “Нас ждёт новый тёмный век, в котором не будет даже двусмысленного христианского Бога.”

Жестокие боги

После христианства и ислама в параде мировых религий наступает время индуизма. В рассказе “Созерцатель тени” Олег, который в Индии сопровождает туры москвичей, ищущих духовности на Востоке, тоже в каком-то смысле выступает “продавцом” божественного. Примечательно, что тема света тоже будет связана с богопостижением - Олегу начинает казаться, что он может общаться с богом через свою тень, и для этого ему нужен постоянный источник света. Иронию Пелевина по отношению к поиску богов в Индии и к самой Индии нельзя не заметить.

В рассказе “Тхаги”, несмотря на то что в поле зрения всё еще индуизм, речь скорее про богов жестоких культов, в частности, злую богиню Кали, требующую человеческой крови. Борис, который всегда хотел стать “адептом чистого зла”, наконец, находит служителей Кали, тхагов.

Надеясь стать одним из них, Борис не подозревает, что станет всего лишь жертвой богине, которое сделают Румаль Мусаевна и Аристотель Фёдорович. Человек, который хотел служить жестоким богам, в итоге потерял голову (прошу прощения за каламбур, но постмодернизм – территория каламбуров, если посмотреть). Богиня Кали в рассказе – раскрашенная статуя с четырьмя руками, в которой заметно даже что-то цыганское, а заклинание для неё напоминает “то ли “калитка-малинка”, то ли “калитка-маленько””, и в этом прочитывается снижение сакрального образа. Жестокость богини осуществляется непосредственно через людей, отчего сам культ зла утрачивает мистические ассоциации, целиком переходя в сферу бытовую. Богиня, которая держит в руке полиэтиленовый пакет с отрезанной головой, – всего лишь изваяние, “абсолютное зло” творят люди, а не боги.

Святочный рассказ о буддизме

Какого бога мы найдем в рассказе “Отель хороших воплощений”, названном “святочным”?

Святочный рассказ относится к жанру календарному, то есть приуроченному к определенному времени года и празднику – Рождеству. Очевидно, что Пелевин в данном случае календаря не соблюдает, и это первый удар по жанровому канону. Традиционный рассказ изображает кризис героев, которые в итоге приходят к радостному финалу через встречу с божественным чудом. Христианская традиция может также смешиваться с языческой: святки идут рука об руку с колядками. Несмотря на диккенсовские и андерсеновские интонации, Пелевин создал святочный рассказ о буддизме, в котором душе девушки с условным именем Маша ангел предлагает родиться дочерью олигарха. Название – “Отель хороших воплощений” – содержит в себе оксюморон, потому что, как мы знаем, хороших воплощений на пути колеса Сансары не бывает. Логично, что счастливым финалом с точки зрения философии буддизма будет являться отказ от рождения. Ангел предлагает Маше вариант счастливого рождения, но она неожиданно отказывается. “Я не хочу”, говорит Маша, и это ответ не девочки, но буддистки.

Маша видит ангела, природа которого расплывчата: это и традиционные ангельские черты вроде крыльев, и рога (которые можно сравнить с рогами Моисея, ничуть не демоническими, но означающими божественное знание), и хвост, и четыре руки. На вопрос, кто же он такой, ангел отвечает: “Барклай, зима, иль русский бог”. Он цитирует десятую главу “Евгений Онегина” Пушкина, главу, наброски которой говорят о её сатирическом содержании. Пушкин в свою очередь не мог не вступать в диалог с Петром Андреевичем Вяземским и его стихотворением 1828 года “Русский бог”, которое к религии не имеет никакого отношения, но обращено к социальной и политической проблематике. Связь темы божественного и сатиры, на которую намекает Пелевин этой цитатой, представляет для нас особый интерес: боги у Пелевина связываются с острыми общественными вопросами из-за русской литературной традиции перевода насущного в сферу духовности, но бытовые проблемы не решаются, а духовное утрачивает дух.

У святочного рассказа в качестве счастливого финала наступает конец всего: Маша перестала быть Машей, потом ангелом, потом исчезло само пространство. Сборник о богах завершается торжеством отсутствия не только богов, но всего.

Религиозность у Пелевина изображена как сфера коммерции или политика, а не сфера духовного поиска, который оказался подменен товарно-денежными отношениями. Деконструкция, скажем, советского мифа в сборнике “Ананасная вода” сменяется разрушением мифов религиозных.  Сакральное в свете постмодернистской иронии утрачивает свою значительность. ■

Дарья Куликова