Авторы изменяли имена и декорации, но основная канва оставалась неизменной.  Вспомним «бродячие сюжеты», попавшие в Европу с Востока. По крайней мере, именно этой точки зрения придерживаются приверженцы школы заимствования (Бенфей и др.) Возможно, что это было не заимствование, а спонтанное самозарождение сюжета на основе похожего жизненного опыта, как утверждают антропологи, но, к сожалению, пока достоверно что-то утверждать невозможно. В разные эпохи писатели по-разному подходили к проблеме плагиата, но, с течением времени, ушли от анонимности и безликости к оригинальности.

В XX веке ситуация изменилась. Писатели эпохи модернизма, а потом и постмодернизма создали настоящий культ из заимствования и переиначивания бродячих сюжетов. 

Апофеозом этого, на мой взгляд, является «Улисс» Джойса, где Одиссей, гордый гомеровский странник, превращается в Леопольда Блума, трусливо бегающего по городу, чтобы не видеть измены жены. Знакомый и навязший в зубах сюжет переворачивается вверх тормашками, читатель же силится понять, что станет с персонажами в новом мире. Безусловно, в таких случаях требуются не только новые декорации, но и свежий взгляд со стороны. В этом писателю помогают «другие», то есть те, кто раньше не играл в истории важной роли.

Как «другие» помогают автору

Чтобы взглянуть на знакомую историю по-новому, автор может обратиться к второстепенным персонажам. Например, в «Истории мира в 10,5 главах» Джулиан Барнз рассказывает историю Ноева ковчега и всего, что на нем случилось во время потопа, глазами жука-древоточца, до последней строки не раскрывая личность рассказчика. 

В итоге Ной оказывается неприятным склочным старикашкой-пьяницей, и из-за ссор в его семействе мы никогда не увидим единорогов и других сказочных существ. Древняя легенда обрастает новыми подробностями, Ной падает в глазах читателя. Можно предположить, что и жук-древоточец в качестве рассказчика помогает сбить пафос, упростить, сделать легенду ближе к читателю. В новом мире героизму нет места, нужны простые и понятные персонажи.

Том Стоппард пересказывает «Гамлета» от лица Розенкранца и Гильденстерна, превращая трагедию в трагикомический фарс. Заглавные герои, естественно, не знающие шекспировскую пьесу, слоняются, задают вопросы, на которых заведомо нет ответа, бросают монетку, спорят с Актером, но так до конца и не понимают, что происходит. Опять снижается накал страстей, зато развлекательности становится больше. В центре повествования не классический трагический герой, а два молодых разгильдяя, которых нельзя назвать ни полностью трагическими, ни полностью комическими персонажами. Опять история становится более понятной читателю XX-XXI веков, а вот во времена Шекспира пьесу, скорее всего, не приняли бы.

Дополненная реальность

Еще одно популярное средство переиначивания сюжета, особенно исторического – рассказать о той же эпохе, но в качестве главных героев вывести выдуманных персонажей. Одним из ярких примеров подобного повествования служит роман «Лондон» Эдварда Резерфорда 1997 года. 

 В предисловии автор пишет: «Рассказывая об этих  никогда не существовавших семьях в ретроспективе столетий, я попытался поместить их в гущу людей и фактов либо реальных, либо возможных.

В отношении исторических деталей мне иногда приходилось прибегать к домыслу». Так, вымышленная героиня встречается с Генрихом VIII и осознает, что тот совершенно не похож на идеального монарха, каким его пытаются представить приближенные. История Лондона предстает в двух разрезах: с точки зрения исторических личностей и с точки зрения выдуманных героев, причем в каждой главе обе эти линии обязательно пересекаются. История превращается в сборник баек, и читатель сам решает, верить им или нет.

Сейчас такое отношение к истории более или менее уходит, мир постепенно возвращается к необходимости четких ориентиров. Тем не менее, некоторые современные британские писатели все еще обращаются к истории как байке.

Например, Питер Экройд написал биографии Лондона и Темзы, и книгу об английском воображении, в которых достаточно вольно обращается с фактами, стремясь передать не букву, но дух Англии. Вся многолетняя история Англии предстает одной большой байкой, и автор сознательно избегает большей достоверности. Отчасти это происходит потому, что мы видим Англию его глазами, глазами писателя, а не ученого. Экройд делится с читателем не географическим Лондоном, а тем Лондоном, который он знает и любит сам. (После завершения биографии столицы у него был сердечный приступ, как если бы он расстался с любимым детищем). 

Если же, например, говорить о русских писателях, то мне, возможно, не слишком справедливо, но вспоминается «Апофегей» Юрия Полякова.

Половина книги построена на байках и воспоминаниях главного героя о своей молодости и первой любви в конце 1970х – 1980х годах. Поляков пишет о том, что видел изнутри: комсомол, академическая среда, и многие второстепенные герои – типажи, с которыми сталкивался любой русский человек, и про которых можно рассказать немало баек.

И в целом, наверное, подобный подход говорит о том, что современные писатели (не только европейцы, но и русские) воспринимают историю не как глобальное и неизменяемое целое, но как глубоко личное дело. И история как байка помогает им вовлечь в нее читателя, сделать историю и его личным делом. Человек снова в центре внимания культуры, снова обретает своего рода корни и уверенность хотя бы в прошлом, если не в будущем. Кроме того, авторы зачастую снижают и опрощают старые сюжеты, чтобы приспособить их к современности. ■

Мария Дубкова