Толстовская традиция русской военной прозы

Роман Толстого в русской литературе занимает исключительное место. П.Л. Вайль и А.А. Генис писали: «Подобного примера российская словесность не знает: практически все, что написано по-русски о войне, несет на себе печать толстовского влияния; почти каждое произведение, претендующее на имя эпопеи (хотя бы по временному охвату, по количеству действующих лиц), так или иначе вышло из «Войны и мира». Это воздействие испытали на себе литераторы такой разной степени дарования как Фадеев, Шолохов, Симонов, Солженицын, Гроссман, Владимов и другие, менее заметные (единственное явное исключение – «Доктор Живаго» Пастернака, шедшего за поэтической традицией). Следование за Толстым подкупало видимой простотой: достаточно усвоить основные принципы – историзм, народность, психологизм – и вести повествование, равномерно чередуя героев и сюжетные линии». И в самом деле «отзвук» «Войны и мира» ощущается в произведении каждого из названных авторов (даже в «Докторе Живаго», который Вайль и Генис поместили особняком, все равно ощущается тень Толстого, стоящая и за «поэтической» эпопеей Пастернака).

Упомянутый в числе прочих Вайлем и Генисом Владимов писал свой роман позже остальных. «Генерал и его армия» вышел в 1994 году, породив своим выходом острую полемику в «толстых журналах».

Несмотря на то что роман в 1995 году получил премию «Русский Букер», а позже голосованием литературных экспертов был даже признан лучшим букеровским романом десятилетия, очень многие критики и читатели не приняли «нового взгляда» на войну, который попытался представить Владимов. Ведь к моменту выхода романа «Генерал и его армия» в русской (советской) литературе уже существовала своя традиция изображения Великой Отечественной войны. Это болезненное событие советской истории до сих пор вызывает почти личный отклик у каждого жителя постсоветского пространства, поэтому неудивительно, что любое действие/слово, которое можно хоть каким-то образом интерпретировать как оскорбление памяти этой войны, будет воспринято максимально враждебно (из недавних случаев достаточно вспомнить вызвавшие бурную негативную реакцию зрителей фильмы Никиты Михалкова «Утомленные солнцем 2: Предстояние» и «Утомленные солнцем 3: Цитадель»).

Опыт «живого свидетельства»

Нельзя сказать, что до Владимова действовал единый канон для всех произведений о войне. Его «новый взгляд» был новым все-таки в ряду других, предшествовавших ему. В конце концов, та же «лейтенантская проза» (В.П. Некрасов, Ю.В. Бондарев, В.В. Быков и др.) была для своего времени определенным «новым взглядом» на войну, не одобренным до той поры конъюнктурной критикой. Но «лейтенантская проза» была все-таки принята, поскольку так или иначе она вписывалась в создаваемую о Великой Отечественной войне мифологию, пусть и с некоторыми оговорками. Немаловажным фактом было и то, что все авторы «лейтенантской прозы» (и других последующих произведений, отступающих от советских канонов «лакировки» действительности) сами принимали непосредственное участие в войне. Как и произведения Солженицына и Шаламова о лагере, романы (повести, рассказы и др.) о войне, написанные ее очевидцами и в первую очередь участниками, воспринимаются не только как образец художественного творчества, но и как документальное свидетельство, что безусловно придает их словам больший вес.

Современная мода на нонфикшн подтверждает интерес и любовь читателя к «живым свидетельствам». Военный опыт защищает большинство таких произведений от критики, поскольку автор всегда может задать читателю простой вопрос: «Вы там были? Нет? А я был». Д.Л. Быков писал о том же Шаламове: «Но Шаламов пугает, потому что имеет право. За ним стоит личный опыт, на этом опыте настаивает каждая его строчка. От него не отмахнешься – у него на все один ответ: вы этого не пережили, а я пережил. Это пережить нельзя, и потому никто не сможет верифицировать мой опыт, – но я выжил, чтобы рассказать, и потому вы будете верить мне и только мне».

У Владимова такой защиты нет. Он не участвовал в войне (на момент начала Великой Отечественной ему было всего 10 лет), поэтому его право говорить о войне, когда живы еще ее непосредственные участники, стоит под вопросом. Именно поэтому ему понадобилась такая сильная опора на литературу. В конце концов, Толстой тоже в Отечественной войне 1812 года не участвовал, и на момент выхода «Войны и мира» (роман начал выходить в 1865 году) вполне еще могли быть живы некоторые из участников той знаменитой кампании. Даже временной промежуток, через который после описываемых событий выходят эти романы, очень близок – примерно пятьдесят лет. Владимов использует Толстого для оправдания собственного литературного творчества. Пожалуй, только ссылка на авторитет и может дать ему право голоса в таком вопросе. Но нельзя сказать, что Владимов слепо следует за Толстым, как это делали создатели ранних советских эпопей (в особенности о Гражданской войне). Да, Владимов опирается на Толстого, возможно даже в такой большой степени, что если убрать явно и неявно внедренного в «Генерала и его армию» Толстого, то роман просто-напросто развалится, но при этом советский/постсоветский писатель и полемизирует со своим предшественником. Солженицын, давший очень высокую оценку роману, писал: «Опора на «Войну и мир» – несколько избыточная (а через Гудериана как раз естественная), тут и жертвенность Наташи Ростовой два раза. Конечно, сопоставление 1941 и 1812 само на это тянет.

Однако от прямого толстовского влияния Владимов зорко освобождался и почти не подпал под него». Этот «диалог», настолько очевидно для читателя ведущийся Владимовым на страницах «Генерала и его армии», не может не привлечь внимание как раз своей неоднозначностью.

Выбор заглавия

Первое, что стоит отметить, – это заглавия романов. Уже на этом уровне проявляется влияние Толстого и отталкивание Владимова от этого влияния. Толстой акцентирует свое внимание на максимально общих человеческих категориях, что выводит сам роман и его проблематику на надличностный уровень. В конце концов, «Война и мир» – это роман не о Пьере Безухове, Андрее Болконском, Наташе Ростовой или даже Кутузове, несмотря на множество страниц им посвященных. Это роман о народе (частью которого являются и упомянутые персонажи) и о войне, через которую этот народ проходит. При этом, война, о которой говорит Толстой, – это не только Отечественная война 1812 года, но и война вообще, в социальном, историческом и, конечно, философском смысле. Отсюда масштаб толстовских обобщений, сочетающийся, впрочем, с выписыванием самых мелких деталей человеческих судеб. Лаконичность и чеканность заглавия Толстого не может не привлекать, они явно звучат в «Живых и мертвых» К.С. Симонова (уже через Симонова ниточка тянется к роману «Прокляты и убиты» В.П. Астафьева). Союз «и», соединяющий в антитезу стоящие на противоположных полюсах понятия, ведет за собой произведение и отчасти формирует его структуру.

Владимов, однако, использует это «и» для соединения совсем других вещей. В центр своего заглавия он помещает не понятие или обобщение, а одного человека. Видимый поворот к индивидуализации в противовес обобщению усиливается и введением притяжательного местоимения «его», так что «генерал» присутствует в названии как бы два раза. С другой стороны, есть «армия», то есть совокупность людей, что рождает привычный конфликт между личностью и толпой (не в романтическом смысле, благо, этот конфликт поднимался не только романтиками). Некое противопоставление, соединенное «и», все же присутствует, но название, избранное Владимовым для своего романа, скрывает и другие оттенки значения.

Помещение в центр личности — прямой спор с обобщениями Толстого. Как отмечает Б.А. Ланин: «Война стала в произведении материалом для чисто психологического романа, написанного в подчеркнуто сдержанной манере». Конечно, никто не будет отрицать психологизм романа Толстого, однако все же перемещение фокуса на одного центрального персонажа неизбежно ведет к усилению и усложнению психологизма. Это можно наблюдать и у самого Толстого на примере «Анны Карениной», впрочем, там писатель все же не удержался и ввел вторую линию с Левиными, так что в качестве более очевидного примера можно привести «Воскресение», где линия Кати Масловой безусловно является важной, но все-таки больше в рамках главной линии Нехлюдова. Однако у Владимова и с психологизмом все не так просто. Ведь «генерал» в названии так и не назван, что в итоге все равно приводит к некоему обобщению. Не зря читатели прототипом главного героя романа Кобрисова до определенного места в романе считали Власова. Кобрисов с одной стороны индивидуализирован, а с другой все же воспринимается и как «просто генерал», один из многих (без оглядки на других генералов Кобрисов и не изображается).

Во второй части заглавия («армии») некоторые критики усмотрели иронию: 

армия генералу в романе  практически не принадлежит (основное действие армии в романе происходит помимо воли генерала). Генерал Толстого Кутузов не отделим от армии, не существует вне ее, что подчеркивается и его смертью, после того как армия уходит из России, чтобы воевать в Европе. Таким образом Толстой уравнивает Кутузова с армией, армию с народом, а народ с Россией. «Всем народом навалиться хотят, одно слово – Москва. Один конец сделать хотят», – говорит Пьеру Безухову ближе к концу «Войны и мира» один из солдат. Всем народом=всем миром. Так вторая тема романа («мир») актуализируется Толстым в первой («войне»), и видимое противопоставление исчезает и растворяется в толстовской «народной воле», как будто две музыкальные темы сливаются воедино.

Владимов же, вроде бы, объединяет генерала с его армией, но и выделяет из нее. Тот же Ланин пишет: «Солдаты не обратятся к нему по имени, да и он не слишком с ними запанибрата [а сколько литературоведы всех мастей ругали Андрея Болконского за то, что он «не смог сблизиться с народом»]. Более того, в одной из последних сцен он спокойно пьет с адъютантом коньяк, и его не смущает, что шофер и верный ординарец Шестериков пьют простую солдатскую водку». Происходит ли в романе Владимова такое же слияние двух тем, как у Толстого, большой вопрос. Соединение персонажей разного плана, едущих в генеральском автомобиле, в который попадает снаряд, вроде бы, сводит «генерала» и «армию» вместе, но его спутники погибают, а сам Кобрисов остается жить, так что даже единение смертью не дано генералу с его армией.

Переклички персонажей

«Диалог» с Толстым наблюдается у Владимова и на уровне персонажей. Сразу напрашивающееся сравнение Кобрисова с Кутузовым в итоге рассыпается. О связи генерала с его армией уже было сказано, но есть и другие моменты. Если Кутузов у Толстого чувствовал поток «народной воли», которая одна-единственная способна двигать армию, и просто следовал за ним, то Кобрисов показан как человек воли, который старается эту волю армии навязать. С одной стороны, Кобрисов чувствует момент, когда одна контратака может прорвать блокаду под Москвой. И в этот момент неважно, кто именно из генералов начнет движение, все остальные последуют за ним, и инерция погонит все армии дальше. Но с другой стороны, важно, чтобы именно один из генералов подал сигнал, хотя само движение вызвано внутренней обстановкой в армиях (не только советских, но и немецких). Да и для Кобрисова самым значимым в этот момент оказывается, кто же получит всю славу за освобождение Москвы (что уж точно не волновало Кутузова). Тема генеральской погони за славой, победами и орденами проходит через весь роман. О советских генералах у Владимова нельзя сказать, что они ведут «смертный бой не ради славы – ради жизни на земле». Эта же ситуация зеркально отражается и в немецких войсках.

Однако свой Кутузов в романе Владимова есть, и им внезапно оказывается немецкий генерал Гудериан, который как раз, сидя в Ясной Поляне, перечитывает «Войну и мир» и рассуждает о разнице и сходстве между двумя войнами. Разумеется, такой взгляд не мог быть принят многими читателями. В.О. Богомолов вообще увидел в романе «реабилитацию и, более того, восславление – в лице «набожно-гуманного» Гудериана – кровавого гитлеровского вермахта и его пособника генерала Власова».

Другие персонажи тоже так или иначе отсылают к героям Толстого. Ирония так и сквозит в сопоставлении адъютанта генерала Кобрисова Донского с его любимым литературным героем – Андреем Болконским (адъютантом Кутузова, что и служит для Донского поводом для их сопоставления), которого Донской воспринимает исключительно в его героической ипостаси. 

Удивительно, насколько точечным может быть восприятие литературного персонажа. При чтении рассуждений Донского, томимого жаждой славы и власти (он хочет занять место своего генерала), возникает невольное ощущение, что Донской прочитал только первую книгу «Войны и мира», где Андрей Болконский на поле Аустерлица бросается в безусловно героическую, но бессмысленную атаку со знаменем, пропустив при этом хрестоматийный «эпизод с небом» и выводы, сделанные Андреем после этой атаки и «встречи» с Наполеоном.  На самом деле, Донской является лишь тенью своего генерала, тенью его жажды славы. Так получается, что одержимый Наполеоном Андрей Болконский из первой книги «Войны и мира» становится прототипом практически для всех персонажей «Генерала и его армии». Но если Андрей Болконский проходит свой тяжелый путь осознания и постижения жизни, смерти, войны и мира, то герои Владимова так и застряли на первой книге (максимум на начале второй, где разочарованный Андрей замыкается в своем имении после смерти жены).

Другие пары персонажей – это Шестериков, который сочетает в себе Платона Каратаева и отчасти капитана Тушина, и безымянная медсестра, любовница Кобрисова, в которой смутно проглядывает образ Наташи Ростовой. С женскими образами в военной литературе всегда проблема: их мало (по понятным причинам), и они редко являются образами настоящих живых женщин, являя собой чаще всего ходульные символы.

Вот и образ медсестры бесплотен, бескровен, как привидение, в виде которого (если говорить буквально) она является в конце жизни Кобрисову. Шестериков более рельефен.

Его фамилия отсылает к «шестерке», «шестеренке», что говорит о незначительности его места, но при этом иронически обыгрывает его настоящую большую роль в происходящих событиях. К тому же круглая шестеренка снова связывает Шестерикова с «круглым» Платоном Каратаевым, хотя и нельзя сказать, что у первого можно искать философские глубины второго.

Вторичность или «новый взгляд»?

Последний «спорный» момент «диалога» Владимова с Толстым, который хотелось бы отметить, – это структура обоих романов. Владимов не воспользовался толстовской формой романа: последовательное повествование, ведущееся с помощью рассказов об отдельных ведущих персонажах или авторских отступлений. По мнению Ланина, «"Генерал и его армия" был задуман и выполнен как рассказ». Повествование ведется не последовательно, постоянно прерывается воспоминаниями, крупными отступлениями в сторону от основного сюжета. Единственное, что делает повествование цельным, – это как раз небольшой «рассказный» сюжет, который и является центром романа.

Присутствие Толстого в романе Владимова настолько очевидно, что не может не вызвать подозрения у читателя. Но во вторичности Владимова не обвинить. Использовав Толстого в качестве авторитета по раскрытию военной темы в литературе, Владимов приходит к совершенно иному типу повествования, способу раскрытия персонажей и истории и собственно к совершенно иному типу романа о войне. ■

Инар Искендирова