Поэт-историк или исторический поэт

Булгаковский Воланд, признаваясь Берлиозу, что он «историк», аргументировал это тем, что «сегодня на Патриарших будет интересная история». Греческий поэт Константинос Кавафис стал историком по прямо противоположной причине: никаких интересных историй на его Патриарших прудах не происходило. Собственно, и прудов тоже не было: была пыльная египетская Александрия, где Кавафис незаметно появился на свет 29 апреля 1863-го и столь же незаметно умер в тот же день семьдесят лет спустя.

Жизнь полная «отсутствием событий»: редкие публикации и путешествия, преимущественно неудачные любовные романы, общий быт в доме с мамой и братьями, которые переезжали,

умирали, эмигрировали – и только он оставался на месте, впервые начав жить отдельно в сорок пять лет.

Впрочем, достаточно сказать, что этот молчаливый грек, которого через несколько десятилетий после его смерти Бродский назовет «одним из самых уникальных поэтов века», работал клерком в «Третьем Круге Орошения Министерства Общественных Работ Египта». Работа эта была «временной»: как греческий подданный Кавафис не мог претендовать на то, чтобы занимать постоянную должность. Зато как историк он прекрасно знал, что нет ничего более постоянного, чем временное: и продлевал это разрешение тридцать лет подряд. 

Так, за неимением собственных историй, Кавафис в своем творчестве постоянно обращался к историям других. В какой-то момент он даже назвал себя «ποιητής ιστορικός», о чем спустя несколько десятилетий будут спорить англоязычные исследователи его творчества: как же это правильно перевести с греческого – «поэт-историк» или «исторический поэт»?

Однако Кавафис был и тем, и другим: как историк он выбирал сюжеты, а как поэт обладал уникальной оптикой и видел в них то, чего не замечали остальные. Сочетание этих двух качеств позволило ему стать тем, кем он стал: певцом эстетики поражения.

Когда поражение – это победа

В «Энеиде» римского поэта Вергилия есть эпизод, где во время обороны Трои легендарный Эней вдохновляет троянцев на сопротивление. Стоя на улицах уже горящего и почти захваченного города, он сформулирует то, что станет спустя две тысячи лет одной из главных добродетелей героев Кавафиса: «Для побежденных спасенье одно – о спасенье не думать!». Именно благодаря этой максиме поражение в стихах Кавафиса всегда выглядит доблестно, притягательно и красиво.

Спирос Цувелис, изучавший творчество Кавафиса, объяснял этот феномен эстетики поражения в его поэзии так: «Он сталкивает своих героев с неизбежным поражением и его последствиями и постоянно повторяет один и тот же рефрен: принимать поражение необходимо с достоинством и отвагой, без лишних жалоб». По мнению Цувелиса, такой подход не только не девальвирует горечь катастрофы, а ровно наоборот: «Несчастье таким образом предстает еще более трагическим и глубоким».

Этот прием обнаруживается в целом цикле стихотворений,  большинство из которых Каваис либо пишет, либо тщательно дорабатывает и видоизменяет после сорока лет, в период с 1903 по 1933 годы.

Фермопильское сражение в узком ущелье, где несколько тысяч греков пытались сдержать превосходящие силы персов, но были разбиты в результате предательства, – уже само по себе подвиг, достойный славных песен. Но для Кавафиса в его «Фермопилах» особенно важна именно обреченность греков, их скрытое знание грядущего предательства и неизбежного разгрома, в свете которых блеск этого поражения затмевает собой любое сияние победы.

Тем же взглядом Кавафис следит и за защитниками Трои, чей героизм тем величественнее и чья трагедия тем печальнее, что они понимают обреченность своих усилий. Дерзость и отвага под шум погребального плача – это высшая доблесть воина, который защищается уже не потому, что надеется на победу, но потому, что не может поступать иначе.

Наконец, своей высшей точки этот рефрен стойкости и доблести перед лицом неизбежного краха достигает в одном из лучших стихотворений Кавафиса – «Бог покидает Антония». Это зарисовка из последней ночи в жизни императора Марка Антония, который стоит у окна в той самой Александрии Кавафиса, только за две тысячи лет до него, и слышит, как город покидает процессия Диониса, потому что городу предстоит пасть. Марк Антоний провожает уходящего бога, и понимает, что завтра он проиграет, что завтра он умрет. И, прислушиваясь к звону цимбал уходящей процессии, Марк Антоний не сетует на «кончившееся везенье, на то, что прахом пошли все труды, все планы, все упования». Марк Антоний мужественно говорит: «Прощай».

Таким образом, героика поражения у Кавафиса – это не просто навык сохранять лицо. Поражение, которое принимается «с достоинством и отвагой, без лишних жалоб», – это и есть единственная подлинная победа. Ведь любой триумф рано или поздно обманет, как ускользающая химера, которой не стоит доверять.

Когда победа – это поражение

Обманчивость и призрачность победы становятся, наряду с героикой поражения, одной из главных тем в поэзии Кавафиса. И здесь мы всякий раз снова сталкиваемся с его уникальной поэтической оптикой: Кавафис рассматривает привычные сюжеты под непривычным углом, переворачивая их прочтение. Так Кавафис делает, например, в стихах об Эдипе, Нероне и Александре – великих победителях, участь которых демонстрирует обманчивость их триумфа.

Желая показать катастрофу Эдипа, другой поэт обратился бы к нему в момент трагического открытия своей вины, когда Эдип узнает, что он – убийца отца и любовник матери. Но Кавафис показывает Эдипа в момент его победы, в момент одержанного над Сфинксом триумфа.

Однако почему-то это торжество омрачено каким-то тяжелым предчувствием, и вместо ликования Эдип скорбно вглядывается в дорогу, по которой ему предстоит отправиться в Фивы, и видит, что она ведет его в Колон, где он умрет ослепший и проклятый – убийца собственного отца и муж собственной матери.

Император Нерон, находясь в зените своей славы, слышит от Дельфийского оракула: «Семидесяти трех годов страшись», и это пророчество вселяет в него веселье: «О, вечера ахейских городов! О, сладость обнаженных тел!». Нерону всего тридцать, он уверен, что впереди еще долгая, полная наслаждений жизнь. Но в то время, как Кавафис описывает мысли Нерона и предвкушения грядущих удовольствий...

Еще один триумф оборачивается обманом, только теперь уже скрытым для самого победителя, императора Нерона, который провозгласил себя Богом, и которого очень скоро сместит старик Гальба, а Нерон умрет жалкой смертью на грязной циновке. И вся эта обреченность триумфатора снова предстает в видоискателе Кавафиса: он фактически помещает читателя в позицию Дельфийского оракула, знающего правду о будущем, и потому в этом тексте так остро чувствуется леденящее дыхание рока и даже тот взгляд, которым оракул провожает счастливого императора к выходу.

То же самое Кавафис проделывает и в стихотворении «В 200 году до нашей эры», где блестящая победа становится прологом сокрушительного поражения. И снова целая история взлета и падения разворачивается всего из одной фразы, из одного маленького штриха. После очередной грандиозной победы в Малой Азии, подчинив ее целиком, Александр Македонский отправил в Афины в дар богам 300 воинских доспехов с надписью: «Александр, сын Филиппа, и греки, без лакедемонян, отняли сие оружие у варваров Азии». Лакедемоняне, то есть спартанцы, участвовать в походе Александра отказались, поскольку они считали, что именно воины Спарты должны возглавлять всегреческое войско. Как же смешно и жалко выглядят в свете великих побед Александра притязания спартанцев теперь, когда эллинами покорен весь обитаемый мир.

Однако торжество эллинизма – лишь прелюдия к его краху, потому что в самом ближайшем будущем у этого мира – потеря независимости, установление римского господства и битва при Магнезии, где объединительный пафос сменят совсем другие стихи, и вместо бодрого и кичливого «Александр, сын Филиппа, и греки без лакедемонян…» прозвучит: «Сдается, я сильно сдал, силы, задор не те». И все это предчувствие грядущей катастрофы Кавафис передает одним только названием: «В 200 году до нашей эры». 200 год до нашей эры – это последние дни до начала Второй Македонской войны, за которой последует череда сокрушительных поражений эллинистического мира. В 200 году до нашей эры грекам кажется, что добытые вчера победы – это навсегда, но Кавафис одной датой отсылает к тому, во что они обратятся уже завтра.

Собственно, эта уникальная оптика Кавафиса и дает читателям основания обвинять его в излишнем пессимизме, ведь даже в блеске триумфа он видит червоточину грядущего поражения.

На стороне проигравших

Однако называть Кавафиса пессимистом справедливо лишь в том случае, если не признавать материал, с которым он чаще всего работал в зрелости, историю, пессимистичным по своей сути. Даниэль Мендельсон как-то заметил: «Я читал недавно в одной статье, что Кавафис слишком пессимистичен, что он постоянно обращен лицом к прошлому, что он не предлагает никакой позитивной модели!». И я хотел спросить автора той статьи: «А вы давно перечитывали учебники истории?».

Как историк Кавафис, даже не заглядывая в учебники, только за свою жизнь наблюдал взлеты и падения родной Греции на полях Первой греко-турецкой, двух Балканских, Первой мировой и, наконец, Второй греко-турецкой войн. И он видел, как вся эта череда сменяющихся побед и поражений заканчивается «Малоазийской катастрофой»: сокрушительным разгромом и подлинной трагедией греческого народа, когда более миллиона греков были вынуждены покинуть земли, которые их предки заселили за тысячи лет до этого.

И как частное лицо он всю жизнь прожил на стороне проигравших, имея все основания ощущать себя одним из них. Малоизвестным поэтом, работавшим в третьестепенном министерстве, греческим подданным, отброшенным на обочину греческого мира, который разваливался на его глазах, придирчивым автором, крайне критично относящимся к своим собственным стихам, вычеркивая строчку за строчкой в поисках недостижимого совершенства, одиноким гомосексуалистом, вынужденным даже в любви скрывать свои чувства и бояться своих желаний.

Когда Кавафис в последний раз сменил адрес в Александрии и переехал в квартиру на втором этаже дома номер 10 по улице Лепсиус, где он проживет до конца жизни, он остался верен себе и философски заметил: «Где еще я мог бы расположиться лучше? Подо мной дом с плохой репутацией, который удовлетворяет потребности плоти, невдалеке церковь, где отпускают грехи, а за ней больница, где мы умираем».

В этой больнице Кавафис и умер, 29 апреля 1933 года, в свой семидесятый день рождения. ■

Армен Захарян