Дворянский образ жизни (и, соответственно, дворянское сознание), несмотря на свое многообразие, тем не менее, вращается вокруг некоторых основополагающих образов и феноменов, составляющих своеобразный миф этой эпохи. Одним из них стали карты и карточная игра.

Карточная игра - расчет и случай

Если мы говорим о первичной функции карт, то есть о карточной игре, то интересуют нас прежде всего игры на деньги (помимо них существуют так называемые “домашние игры”, которые ведутся, как правило, без счета, служат обычным развлечением домашних и являются неотъемлемым атрибутом жизни в деревне), коих существует два вида: коммерческие и азартные. Коммерческие игры обычно достаточно сложны, основаны на точном расчете и психологии, минимально зависят от случая. В такие игры играло в салонах и на балах старшее поколение, пока молодежь была занята танцами или флиртом. Азартные же игры основывались полностью (или почти полностью) на везении и не только осуждались обществом, но и были запрещены. Впрочем, отчасти благодаря официальному запрету, отчасти из-за своей непредсказуемости азартные игры, как и дуэль, приобретают своеобразный романтический флер, таинственную притягательность, манящую в первую очередь молодых людей потерянного поколения, не сумевших реализовать свои потребности в игре с Судьбой на поле битвы.

Таким образом, становится понятно, что карточная игра представляет собой определенное соотношения расчета и случая, и, конечно, для литературы последний представляет несравнимо больший интерес.

Именно он и придает карточной игре неповторимый шарм. Вспомним, что повесть “Фаталист” романа Лермонтова “Герой нашего времени” начинается именно с карточной игры, и именно она выводит офицеров на разговор о случае, судьбе. В пушкинской “Пиковой даме”, несмотря на весь мистицизм повести, основной сюжетный поворот также связан именно с игровой случайностью, которая в контексте достигает роковых масштабов. Интерес к игре с судьбой демонстрирует даже то, какое значение приобретает в русском языке французское слово “азарт” (в оригинале “hasard” переводится именно как “случай”), как в нем появляется оттенок притягательности, чрезвычайной вовлеченности и заинтересованности.

Интерес к случаю и игре с Судьбой особенно характерен для эпохи романтизма, как и вообще размышления о предопределенности жизни. По этой причине, например, карточная игра занимает значительное место в творчестве Лермонтова, становясь, как правило, своеобразной метафорой самой жизни:

Кроме того, карточная игра как своеобразная антитеза предсказуемой и размеренной жизни сопровождала не только эпохи застоя и межвременья, но и жесткой политической реакции (несмотря на упоминаемый выше запрет, который в такие моменты, как правило, становился строже). Эти две причины – влияние философии романтизма и интуитивное противостояние реакции – объясняют невероятную популярность азартных карточных игр в первой половине XIX века.

Карточный шулер – Романтический герой?

Уже упомянутое выше сходство между азартной игрой и дуэлью, видимо, действительно небезосновательно. Поэтому логично, что образ карточного шулера, как и образ бретера, из объективно отрицательного переходит в разряд культовых, приобретая таинственно-демонический ореол. Вспомним сцену игры Николая Ростова и Долохова в “Войне и мире”: Долохов нарочно нагоняет вокруг себя туман, как будто невзначай вспоминает о своей славе карточного шулера, все время спрашивает Ростова, не боится ли он его – в общем, всеми силами пытается создать себе образ романтического героя, фактически подчиняющего себе судьбу. Ведь карточный шулер, по сути, занимается именно этим: если рассматривать азартную (то есть на 100% зависящую от случайности) игру как своеобразную игру судьбы, то карточный шулер, пусть даже обманом подчиняющий себе хаос случайности, из мелкого обманщика вырастает до масштабов байроновского Манфреда, держащего в своих ловких руках секреты Мироздания.

Именно в связи с этой маленькой особенностью карточные шулеры, как и профессиональные бретеры и сердцееды, в обществе принимались гораздо более милостиво, чем другие мошенники и нарушители общественного спокойствия. Показателен случай, когда граф Толстой-Американец, кого очевидно для современников подразумевает Грибоедов в “Горе от ума”:

просил автора заменить последнюю строчку на “В картишки на руку не чист”, чтобы не вызвать впечатление, что он якобы “ворует носовые платки из карманов”. Очевидно, что для общества карточный шулер, или, как более жестко выражался Пушкин, “картежный вор”, даже если совершает несомненно более масштабные преступления, разоряя целые семьи, является лицом более привлекательным, чем обыкновенный вор и обманщик.

Искусство картежного обмана, как и искусство карточной игры, безгранично и всегда обусловлено веяниями эпохи. Для интересующих нас времен наиболее интересным способом шулерства является, пожалуй, использование так называемых “порошковых карт”. Такой способ работает только с младшими картами, то есть от шестерки до десятки. Карты, используемые в этот исторический период, не имеют циферных обозначений, и их ценность определяется исключительно количеством изображенных знаков масти. В нужном месте участок карты покрывался липким составом и порошком определенного цвета, создавая впечатление нарисованного знака масти (то есть таким образом увеличивалось значение карты). В том случае, когда нужно было изменить значение карты на изначальное, достаточно было просто тряхнуть ей, чтобы порошок ссыпался и лишний знак исчез.

Такой прием назывался “втирание очков”, “очковтирательство”, что вскоре вышло из сферы карточной игры и стало означать “обман, жульничество”. Кроме того, ссылки на этот полулегендарный способ карточного мошенничества мы найдем и в литературе:

Карта гадальная и карта игральная

По мнению Ю. Лотмана, существует принципиальное различие между ролью карты в гадании и в игре. Если игральная карта приобретает свою ценность только в системе карточной иерархии (то есть, например, ценность восьмерки определяется тем, что она выше семерки, но ниже девятки, то есть ее значение определяется исключительно ее положением), то в гадании карта как бы отрывается от своего изначального смысла и приобретает новый, метафорический смысл, как правило, не связанный с изначальным.

В литературе оба свойства карт отображены достаточно подробно, но особенно интересны случаи смешения этих свойств. В уже неоднократно упомянутой “Пиковой даме” Пушкина, хотя и очевидно, что пиковая дама выступает прежде всего, как игральная карта (поскольку весь сюжет вращается именно вокруг игры в штосс), она начинает приобретать и гадательные, то есть метафорические, значения. Это видно уже из эпиграфа, где приводится цитата из “Новейшей гадательной книги”: “Пиковая дама означает тайную недоброжелательность”. И потом, когда Германн начинает буквально бредить тремя картами, ему в голову приходят определенные ассоциации: сначала молодая девушка кажется ему червонной тройкой, потом каждый “пузастый” мужчина выглядит для него тузом. Далее перед нами разворачивается поистине фантасмагорическая картина: “тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком”. Таким образом, через воспаленное сознание своего героя автор выводит карты – по сути, игральный инструмент – на метафорический уровень, придавая им форму случайных ассоциаций. И, конечно, появляющаяся в финале пиковая дама приобретает и вовсе тройственный смысл: как случайная игральная карта, как карта гадальная (означающая, как мы помним, “тайную недоброжелательность”) и как образ самой покойной старухи (недаром и отмеченное Германном сходство, и его восклицание “Старуха!”).

Вообще тема карточных гаданий, как и гаданий вообще, является, с одной стороны, вариантом раскрытия темы общения человека с потусторонним миром, а с другой – неотъемлемым атрибутом сельской жизни (как и “домашние” карточные игры, о которых упоминалось в начале). Так, карточные гадания упоминаются, например, в связи с бытом Татьяны в “Евгении Онегине” и в “Войне и мире”.

По ту сторону масти

Таким образом, тема карт для культуры XIX века (особенно его начала) оказывается необычайно плодотворной и многообразной. Наиболее полно раскрывается тема азартной игры, прозвучавшая необычайно ярко благодаря и господствовавшему в искусстве романтизму, и, парадоксальным образом, нескольким волнам ужесточения государственного строя, и вообще своеобразной атмосфере светской и полусветской жизни. Не меньше оказалась заражена «карточной холерой» и деревня, где вовсю процветали, с одной стороны, домашние игры, а с другой стороны, карточные гадания.

В общем случае, можно прийти к несложному выводу, что для культуры XIX века карты, помимо своего безграничного развлекательного потенциала, обладают еще и определенной притягательностью в связи якобы со своей связью с потусторонними силами. Хочется иногда думать, что в случайности, с которой выпадает карта, замешана все же какая-то непостижимая закономерность или вмешательство высших сил. Ведь не может же это быть просто случайность? ■

Александра Левина