«Человек очень смущается, когда говорит от своего лица. Дайте ему маску, и он скажет вам всю правду»,

«Только пустые люди знают себя», – эти и многие другие хлесткие фразы, афоризмы Уайльда, во многом составили его славу, славу «Принца парадокса».

Одним из таких парадоксов стало его эссе «Перо, полотно и отрава» (Pen, Pencil, and Poison: A Study), впервые опубликованное в журнале Fortnightly Review в январе 1889 года. Это эссе, которому Уайльд дал подзаголовок «Этюд в зеленых тонах», посвящено анализу жизни и творчества английского литератора и художника первой половины XIX века Томаса Гриффитса Уэйнрайта (1794-1847), которого от Уайльда отделяла половина столетия.

Злой гений жизнетворчества

Чем же привлек внимание Уайльда этот персонаж? С первых же строк автор эссе дает Уэйнрайту самую «лестную» характеристику, заявляя, что «он был не только поэт, живописец, художественный критик, собиратель предметов старины и прозаик, не только любитель разных замечательных вещей, он еще и подделывал бумаги, отличаясь всеми нужными для этого талантами, а уж на поприще отравителя, умеющего действовать изощренно и заметать за собой следы, его вряд ли кто превзошел что в его эпоху, что в любую прочую»*.

Эссе об Уэйнрайте было написано всего за год до первой публикации «Портрета Дориана Грея», и очевидные переклички между героем его романа и реальным историческим лицом очевидны. Это сходство проявляется даже на внешнем – портретном уровне: «Пышные локоны, прекрасные глаза, а также тонкие белые руки» – таково описание Уэйнрайта.

В-третьих, это нехарактерное для эпохи романтизма увлечение модой, внимание к своей внешности. Так, Уайльд пишет о «странном очаровании, которое в нем чувствовали все его знавшие», и дает портрет молодого Уэйнрайта, когда он начал писать для «Лондон мэгэзин» статьи об искусстве, стал вхож в лондонские круги и обрел некоторую известность, – юноши, крайне приятного и неизменно приковывающего к себе внимание: «Наподобие Дизраэли, он решает снискать себе славу денди, и вот уже все говорят про его удивительные перстни, про античную камею, используемую в качестве заколки для галстука, про перчатки бледно-лимонного цвета; Хэзлит усматривает во всем этом знак особой литературной манеры».

И, наконец, тонкий художественный вкус обоих писателей, который способствовал становлению их общей страсти к коллекционированию, собиранию древних предметов искусства, в особенности принадлежащих эпохе Возрождения. Уайльд упоминает увлечение Уэйнрайта греческими геммами и персидскими коврами, сделанными в елизаветинскую эпоху переводами «Амура и Психеи» и «Гипнеротомахии», переплетами старинных изданий, широкими полями страниц. И практически так же, как позднее в «Портрете Дориана Грея», он дает подробнейшее описание библиотеки своего героя, в котором находится место и хрупкой греческой глиняной вазе с заметной надписью KALOE, и гравюре, представляющей собой репродукцию «Дельфийской Сивиллы» Микеланджело или «Пасторали» Джорджоне, и флорентийской майолике, и Часослову,

«заключенному в тяжелый переплет из позолоченного серебра с инкрустированными маленькими брильянтами и рубинами, которые образуют занятные линии», и россыпи драгоценных камней, выделанных Тасси, крохотной бонбоньерке времен Людовика XIV с миниатюрой Петито и многому-многому другому.

Наряду с удивительным художественным чутьем и современностью Уэйнрайта нынешнему времени, Уайльд справедливо отмечает и некоторую тривиальность и претенциозность многих его работ, которую, однако, он объясняет «неспособностью автора полностью освободиться от ложных вкусов своей эпохи».

Преступление как искусство

Однако, конечно, главный интерес Уайльда вовсе не в богатстве внутреннего мира своего предшественника и не в его художественных творениях, которые в основном остались в забвении, а в главной особенности Уэйнрайта, отличавшей его от всех других художников своего времени – неоспоримом таланте отравителя.

Уайльд подробно останавливается на жизнеописании своего героя, различных перипетиях его биографии – детстве, юности, его деятельности в качестве художественного и литературного критика в Лондоне, показывает характерные черты стиля Уэйнрайта на примере его описаний полотен Рембрандта и Романо, – после чего, наконец, обращается к умышленным актам отравления его близких и родственников, ничуть не мешавшие, но сопутствовавшие возвышенным занятиям Уэйнрайта литературой и искусством, его пламенной любви к Вордсворту и Микеланджело. Заслуживает внимания также то, насколько подробно Уайльд описывает то, что произошло с гением «пера, полотна и отравы» после судебного процесса – его жизни за границей, попытках вернуться на родину – одна из них-таки привела к его заключению в тюрьму, в которой с ним свели знакомство Диккенс, Макреди и Хеблот Браун, – и повторной высылке за пределы Англии, отчаянии поэта и художника, повлекшем за собой прием опиума, его одиночестве и непонимании, в котором он встретил свою смерть.

Возникает ощущение, что Уайльд с удивительной проницательностью пифии выводит в этих строках о своем герое, столь же экстравагантном, как он сам, прорицание о самом себе: всего через два года произойдет судьбоносное знакомство Уайльда с Альфредом Дугласом (Бози),  через шесть лет – суд и заключение в тюрьму по обвинению в «преступлении против нравственности» и через одиннадцать лет – смерть, как и у Уэйнрайта, на чужбине, в полном одиночестве.

Завершает Уайльд свой очерк, вновь произнося в некотором роде защитное слово об Уэйнрайте. Он решительно не согласен с обвинением Уильяма Кэрью Хэзлита, последнего биографа Уэйнрайта, в том, что его любовь к природе и искусству «была чистой воды притворством», а по поводу наличия или отсутствия у него литературного таланта замечает, что «в некоторых его недостатках следует винить время, в которое он жил».

Кроме того, Уайльд заявляет, что о творчестве Уэйнрайта сейчас невозможно составить непредвзятое мнение, поскольку он «слишком близок к нашему времени», носил тот же костюм, говорил на том же языке и был знаком с теми же людьми, что и нынешнее поколение англичан.

Вердикт Художника

Какую же оценку дает Уайльд преступлениям, совершенным этим одаренным художником и утонченным денди? Как можно предположить, что, как и в случае с вымышленным персонажем, героем его собственного романа Дорианом Греем – Уайльд решительно разводит по разные стороны категории искусства и морали, отделяя преступление от человека, его сотворившего и других прежних его заслуг. И эту параллель он вновь мастерски воплощает в виде парадокса. По словам Уайльда:

«Тот факт, что человек угодил в тюрьму, никак не меняет качества написанной им прозы. Обыденные добродетели не могут служить опорой в искусстве, хотя способны отлично поддерживать репутацию второстепенных художников».

«Между культурой и преступлением нет несовместимости по существу. Нельзя переписывать историю, имея целью удовлетворить наше моральное чувство, определяющее, каким все должно быть».

Эти слова практически предваряют сентенции, которые через пару лет войдут в предисловие к книжному изданию «Портрета Дориана Грея», став, таким образом, манифестом эстетизма:

«Для художника нравственная жизнь человека — лишь одна из тем его творчества. Этика же искусства в совершенном применении несовершенных средств.

Художник не стремится что-то доказывать. Доказать можно даже неоспоримые истины.

Художник не моралист. Подобная склонность художника рождает непростительную манерность стиля.

Не приписывайте художнику нездоровых тенденций: ему дозволено изображать все.

Мысль и Слово для художника — средства Искусства.

Порок и Добродетель — материал для его творчества».

Интересно, с одной стороны, что в этом эссе Уайльд прямо разделяет человека на существо этическое и эстетическое, т.е. призывает не судить художника за преступления против морали, не оценивать искусство с точки зрения нравственности. В таком случае в «Портрете Дориана Грея» Уайльд перешагнет эту мысль и в самом своем сюжете соединит внешнюю и внутреннюю составляющие своего героя, подчеркнет единство внешней и внутренней красоты, показав, что преступления, совершаемые Дорианом, его духовное обнищание оставляли неизгладимый след на его внешности – портрете.

На деле же и в эссе «Перо, полотно и отрава», и в «Портрете Дориана Грея» Уайльд предоставляет художнику, служителю искусства, право на совершение преступления, поскольку, по его глубокому убеждению, Искусство выше жизни и выше догм морали. Ошибкой и Дориана, и Уэйнрайта же было то, что, посягнув на то, чтобы самим стать совершенным произведением Искусства, они, будучи людьми, не смогли соответствовать высоте поставленной задачи (а Дориан и вовсе в финале романа посягнул на святое – на само Искусство, вознамерившись уничтожить свой портрет, за что был возвращен на свое законное место).

Но прямо об этом в своих произведениях Уайльд не говорит, сохраняя загадочную улыбку Сфинкса.

Наконец, Уайльд, не сумев по праву оценить творчество самого Уэйнрайта, говорит, что, тем не менее, сама его жизнь, его преступления уже послужили Искусству. Даже если его творчество, его художественные заслуги остались в прошлом, то жизнь Уэйнрайта – нет. Искусство, как пишет Уайльд, «не предало его забвению». Уэйнрайт стал героем рассказа Диккенса «Затравленный», прообразом Варнея в романе Булвера-Литтона «Лукреция», стал частью искусства. А «Если человек стал интересен литературе, это куда важнее любых житейских фактов» – сообщает по этому поводу Уайльд, завершая свое эссе. В этом отношении, можно предположить, что в образе Уэйнрайта Уайльд увидел исполнение своей собственной мечты – жизни, самой ставшей произведением искусства.

Портрет жертвы

Напоследок осталось подметить еще одну интересную деталь. Как уже говорилось выше, эссе Уайльда, посвященное Уэйнрайту, носит подзаголовок «Этюд в зеленых тонах». Некоторое объяснение этому факту встречается уже в самом тексте.

Излагая биографию своего героя, Уайльд рассказывает о том, что в год своей кончины Уэйнрайт написал в Хобарт-Тауне портрет девушки, при этом, как сообщают биографы, ему удалось в этом портрете придать «облику премилой доброй девушки выражение озлобленности, отличавшей его самого». Сообщая этот факт, Уайльд вспоминает об одном персонаже Золя, который, совершив убийство, занялся живописью и создавал выполненные в зеленоватых тонах импрессионистские портреты уважаемых людей, которые все до единого были поразительно схожи с его жертвой.

По этому поводу Уайльд пишет, что то, что произошло со стилем Уэйнрайта, «дело намного более тонкое и таящее в себе множество ассоциаций».

Первая возникающая в отношении этого дела аллюзия – уже многократно упомянутый «Портрет Дориана Грея», при создании которого его автор, художник Бэзил Холлуорд, по его словам «вложил слишком много души, слишком много самого себя», и потому отказывался выставлять его на публике.

Другая – очередной жизненный парадокс Уайльда. Создавая в письменной форме «этюд в зеленых тонах», Уайльд не столько вложил в это полотно свою собственную жизнь, сколько, соприкоснувшись с судьбой одаренного мастера всего, что касалось «пера, полотна и отравы», очень многое взял из его судьбы сам. В результате чего художник, который ставил искусство выше жизни и морали, а преступление оправданным, если оно служило на благо искусство, был судим и заклеймен обществом за «преступление против нравственности» и таким образом на собственном опыте узнал, что значит превратить свою жизнь в произведение искусства, по сей день интересующее и завораживающее тысячи его почитателей, включая нас.

«Если человек стал интересен литературе, это куда важнее любых житейских фактов», - писал Уайльд, а это значит одно – он мог бы быть сейчас доволен собой. ■

Лия Жданова