– Критики называют Вас «неореалистом». К какому литературному направлению Вы сами себя относите?

– Мне по душе название «новые реалисты». Термин «неореалисты» оставим итальянским кинематографистам. В общем-то, я отношу себя к новым реалистам – к тем реалистам, которые пришли после десятилетнего господства в русской литературе постмодернистов и концептуалистов. Приход этих течений во время социальных, политических, идеологических изменений был закономерен, но к концу 90-х годов появилась потребность в возвращении реализма. Он был тогда в загоне, ассоциировался с соцреализмом, который всем надоел. Тогда и появились толки о новом реализме. С его идеей выступали критики, литературоведы, такие как Сергей Казначеев, Павел Басинский, писатель Олег Павлов. Осенью 2001 года на первом Форуме молодых писателей в Липках мы с Сергеем Шаргуновым, не сговариваясь, заявили о новом реализме.

Каждый вкладывал в понятие «новый реализм» свои идеи, но была и общая мысль – реализм начала XXI века должен быть более свободным, его берега должны расшириться. Точнее, не «должны», – это закономерный процесс. Писать так, как писали лет тридцать назад – нельзя. Некоторые молодые критики поддержали эти идеи и приняли термин «новый реализм», другие критики активно восстали, называли новый реализм симулякром и так далее. Споры не утихают и до сих пор, спустя пятнадцать лет. Например, в свежем номере «Вопросов литературы» очередная большая статья посвящена этому литературному направлению.

Новый реализм – это не определенная группа писателей. У этого течения нет коллективных манифестов. По-моему, новый реализм – это самоощущение отдельно взятого писателя. А вместе они составляют то, что Сергей Шаргунов когда-то назвал «разобщенной общностью».

– В Ваших произведениях Вы обращаетесь к теме деревни, к Вашему детству, проведённому в Сибири. Почему Вы подняли эту тему? Насколько актуально обращение к деревенской прозе в современной урбанизированной действительности?

– Я родился и до двадцати двух лет, с перерывом на месяцы в Питере и два года в армии, прожил в городе Кызыле, который, как большинство сибирских городов, сочетает в себе и многоэтажки, и избы. Мы с родителями жили в квартире, а бабушка с дедушкой – в избе. Поэтому у меня с раннего детства была некоторая раздвоенность. Я был и городским жителем, и отчасти крестьянином. Тем более, что мне нравился огород, кролики, куры, даже в чистке свинарника я находил удовольствие. Но, когда наша семья летом 1993 года поселилась в настоящей сибирской деревне, я понял, что это совершенно особый, неизвестный мне, суровый и даже опасный мир. Тогда я и стал относиться к занятиям литературой всерьез, хотя писал со школьных лет. С тех пор как-то само собой происходит чередование – то я пишу о деревне, о маленьких райцентровских городах, то о мегаполисах. С 1996 года живу в Москве, но часто бываю у родителей в Красноярском крае.

Математического расчета в том, какую тему поднимать, у меня не бывает. Книгу «Зона затопления» я долго не решался начать писать, понимая, что ее станут сравнивать с «Прощанием с Матерой» Распутина, и не в мою пользу, конечно. Но собранный материал, в конце концов, заставил меня взяться за историю людей, переселяемых из зоны затопления водохранилищем Богучанской ГЭС.

Часто приходится слышать, что деревни уже нет, что она погибла. Но на деле это не так. Мир сибирской, северной, казацкой, даже среднерусской деревни еще есть. О нем надо писать. И пишут. Настоящий подвиг совершает, например, Борис Екимов, более сорока лет описывающий кусок земли, известный как Задонье. Не так давно вышла его большая повесть «Осень в Задонье» о том, что происходит там сейчас, в последние три-пять лет.

Российский читатель по-прежнему интересуется темой деревни, сельских жителей. Книги об этом имеют довольно большой резонанс, хотя таких книг мало, появляются они редко. Внимание, наверное, можно объяснить тем, что почти все мы – дети или внуки-правнуки крестьян. Да и дворянство у нас тоже было крепко связано с землей, своими усадьбами, вишневыми и прочими садами. Я еще застал время, когда крестьян считали людьми второго сорта, было в ходу пренебрежительное словцо: «Эх, деревня». Теперь это ушло. Немало тех, кто из мегаполисов уезжает в деревни, да и наши дачи, даже подмосковные, как правило, больше огороды, чем лужайки для отдыха.

– Ваши произведения переведены на другие языки и пользуются успехом за рубежом. Как Вы думаете, чем обусловлен их успех у иностранного читателя? Находят ли иностранцы в них подтверждение своим представлениям о России?

– Не сказал бы, что мои вещи пользуются читательским успехом за рубежом. Да и переведён на несколько языков лишь роман «Елтышевы». Он почему-то стал моей визитной карточкой, вошел в обойму современных российских книг, которые европейским издателям нужно издать, скажем так, из имиджевых соображений. Но, тем не менее, на невнимание зарубежных издателей, редакторов журналов, составителей коллективных сборников мне грех жаловаться – не забывают.

Иногда на встречах с читателями мне говорят, что истории, подобные гибели семьи Елтышевых, происходят и в Китае, и в Финляндии, и во Франции, и даже во вроде бы идеально устроенной Швейцарии. То есть эта книга показывает уникальные, хотя и мрачные реалии не только России. Рок может обрушиться на любую семью в любой стране.

Сейчас переводят на французский язык «Зону затопления» в том же издательстве, где вышли два года назад «Елтышевы». Посмотрим, какая судьба будет у этой книги.

– Какие писатели или литературные произведения сильнее всего повлияли на Ваше мировоззрение и творчество?

– Если я начну перечислять, то получится невообразимая каша, станут встречаться авторы, вроде бы друг друга исключающие.

Но попробую. Леонид Андреев, Чехов, Лев Толстой, рассказы и «Тихий Дон» Шолохова, повести Валентина Распутина, рассказы и повести Василия Шукшина, Эдуард Лимонов, Золя, Луи Селин, Генри Миллер, Ремарк, «Житие» протопопа Аввакума, проза Светланы Василенко, Сергея Каледина, Мишеля Уэльбека, Бориса Екимова… Да много кто оказывал и оказывает влияние. В том числе и мои сверстники в литературе – Михаил Тарковский, Денис Гуцко, Илья Кочергин, Захар Прилепин, Анна Козлова, Дмитрий Новиков, Андрей Рубанов, Ирина Мамаева, Василина Орлова, Аркадий Бабченко, Василий Авченко.

– Как Вы считаете, какой литературы сейчас не хватает в России?

– Не хватает честной, написанной со знанием предмета прозы о современной жизни в стране. Так называемых производственных романов не хватает, но в новом, конечно, формате. Реализм возвращается, но как-то неуверенно, бочком, съежившись. Писатели предпочитают не брать материал из жизни, а выдумывать, причем, зачастую откровенно нарушая логику, здравый смысл, спутывая эпохи. Это не потому, что жизнь скучна и бедна, а из-за того, что писателям боязно в нее погружаться, ее изучать. Удобнее сидеть за столом и выдумывать.

Лев Толстой, старый уже человек, когда писал «Воскресение», посещал тюрьмы, ходил тем путем, каким гнали арестантов из тюрьмы к вокзалу. Толстый, неуклюжий Эмиль Золя, готовясь писать «Жерминаль», лазал в шахты. Нынешние авторы подобного опыта избегают, к сожалению.

Кстати, не хватает хорошей фантастики – физики давно обогнали лириков, их изобретения художникам и не снились. Не хватает умных детективов. Не хватает настоящей сатиры. Не хватает смелого авангарда – нынешний авангард, это, по большей части, копание в том, что уже было, деформация и выдача за новое.

Многого не хватает. В том числе и творческих групп вроде новых Серапионовых братьев, футуристов, имажинистов. Нужно встряхивать литературное поле.

– Какие литературные СМИ Вы считаете ведущими?

– Поскольку толстые журналы СМИ не являются, то остаётся буквально пяток еженедельников или изданий, выходящих раз в две-три недели – «Литературная Россия», «Литературная газета», «Книжное обозрение», литературное приложение к «Независимой газете» – «Экслибрис», а то и ежемесячников вроде газеты «День литературы». Этого с одной стороны, вроде как, достаточно, а с другой… О современной литературе, литературном процессе в этих изданиях пишут всё реже, предпочитая рассказывать об истории литературы.

Беда в том, что проза и поэзия исчезли из газет типа «Известий», «Комсомольской правды». Раньше в каждом номере любой газеты был или рассказ, или глава большого произведения, или стихи, статьи о литературе. Сегодня этого нет. Может появиться интервью с литератором, рецензия, более похожая на аннотацию. И всё. Литературой должна быть пропитана повседневная жизнь людей. А сейчас литература отделена от этой повседневной жизни. Конечно, в советское время было предостаточно слабых вещей, которые из-за идеологической пользы возводили в классику. Но тем не менее.

Я за то, чтобы литература сопровождала нашу жизнь. И найти такую литературу – сильную и полезную – сегодня можно. Особенно стихи. У нас огромное количество отличных поэтов, но их почти не знают – поэты в своем кружке, за этакой стеклянной стеной. Они вроде бы есть, но их совершенно не слышно.

– Почему Вы ушли из газеты «Литературная Россия»?

– Я проработал там больше десяти лет и почувствовал, что становлюсь больше газетчиком, чем прозаиком. Когда читаешь книгу и подсознательно выстраиваешь в голове рецензию на нее – это тревожно. Я слишком погрузился в литературную и окололитературную жизнь, политические процессы. Это стало мешать. После ухода из «Литературной России» я продолжаю писать публицистику, рецензии, но делаю это в более свободном режиме.

– Какова роль литературного образования в современной России? Насколько «профильное» образование нужно писателю и помогает ли оно ему реализоваться?

– «Нельзя научить писать» давно стало аксиомой, и я не буду с этим спорить. Тем более что в Литинституте писать не учат. Там просвещают одаренных от природы молодых людей. Очень много дают творческие семинары, которые проходят раз в неделю. На них студенты обсуждают тексты друг друга, слушают оценку руководителя семинара. Мне очень повезло с мастером – Александром Евсеевичем Рекемчуком. Он всегда настраивает своих студентов на мысль, что если они стали писать и тем более решились показывать свои вещи другим, то это должно стать делом их жизни, к которому нужно относиться всерьез. Недаром из семинара Рекемчука вышло так много отличных и читаемых писателей. Назову несколько имен: Вероника Кунгурцева, Александр Сегень, Валерий Былинский, Мария Ряховская, Маргарита Шарапова, Ирина Богатырева, Илья Кочергин, Улья Нова…

Правда, под конец моей учебы Литинститут стал все сильнее погружаться в филологию. Это, по-моему, плохо. Филология – это все-таки наука, а художественная литература – искусство. Правда, произведением искусства становится один из ста тысяч рассказов или романов, одно-два стихотворения. Но надо стремиться достичь этого. И достигают, как правило, те авторы, которые идут наперекор науке, законам, правилам. Поэтому я был бы рад, если бы в Литинституте была большая свобода, свои особые программы, особые преподаватели – многие писатели могут читать курсы лекций по истории, отдельным периодам литературы, языкознанию.

Сегодня в Лите очень мало студентов, поступивших туда не после школы, а лет в двадцать пять-тридцать. Это тоже минус. Вчерашние школьники, получив диплом, в подавляющем большинстве становятся кем угодно, только не писателями. Они умеют писать хорошие сочинения, но не прозу. Для прозы нужен, в том числе и жизненный опыт. Некоторые спустя десять-двадцать лет появляются в литературе, но именно после того, как этот опыт у них появляется.

– Как повлияла на Вашу литературную деятельность учёба в Литературном институте?

Мне Литинститут очень помог в жизни. Я поступил туда в 1996 году, в тяжелый для меня период, когда не видел впереди в жизни ничего хорошего. Да и время в стране было, мягко говоря, сложное. Хоть и с трудом, с ломками я прижился в Москве, женился на своей землячке-кызылчанке, стал публиковаться. Занимаюсь уже двадцать лет тем делом, которое мне нравится. И этим я обязан Литературному институту, терпимому отношению ко мне, человеку, признаюсь, недисциплинированному, преподавателей, деканата с ректоратом… Два раза меня отчисляли, но через неделю-другую восстанавливали, когда я вместо зачета приносил новый рассказ. Зачет, правда, тоже приходилось сдавать.

– Вы были солистом панк-группы «Плохая примета». Планируете ли участвовать в других музыкальных проектах?

– Рок-музыка сопровождает меня по жизни с 1985 года, когда я впервые услышал альбом «Белая полоса» группы «Зоопарк» и песни «Аквариума». До начала 90-х меня устраивал тот рок, что появлялся у нас, песни на русском языке. А потом рок-музыка изменилась – из нее ушел радикализм, социальность, протест. Показалось, что музыканты добились чего-то для себя важного и запели об абстрактном. И я стал искать тех, с кем бы петь и играть то, что мне было важно. В нашем маленьком, далеком от большого мира Кызыле нашлось несколько таких ребят, мы организовали группу «Гаражная мелодика». За четыре года записали гору альбомов ужасного качества, но доставлявших нам удовольствие. Были и выступления в Кызыле, Абакане. Нам было немного за двадцать, самый возраст для рок-музыки, панк-рока.

Потом я уехал в Москву учиться в Литературном институте, но в планах было собрать группу, записываться уже всерьез, на хороших студиях. Но в Москве играют по-другому, соратников я не нашел. И эта идея как-то ушла на задний план. Дело в том, что играть на инструментах я не умею, музыкальным слухом не обладаю, да и голосом похвастаться не могу. Но время от времени пишутся тексты песен, и возникает потребность их спеть. 

Одному это сделать невозможно.

В 2003 году почти спонтанно была создана группа «Плохая примета». Вокалисты и авторы текстов – Василий Дробышев и я – жили в Москве, а музыканты – в Питере. Объединил нас гитарист Владимир Печников. И вот на одной из андеграундных студий, находящихся в развалинах «Леннаучфильма», мы записали альбом, около двадцати песен. Через несколько лет, так же без репетиций, записали еще один. Второй альбом нам понравился, и мы стали подумывать о концертах. Первое выступление состоялось летом 2008 года в легендарной «Камчатке». На другой день записали третий альбом. Потом были концерты в Москве, где с нами играл гениальный Сергей Летов.

Может быть, занятие роком и стало бы для меня главным делом, но Владимир Печников, который в то время уже переехал в Бельгию, появлялся в Москве и Питере все реже. Мы с Василием Дробышевым собрали музыкантов в Москве, но это было не то. Кое-как записали альбом, неудачно выступили на одном сборном концерте и решили расстаться.

За последние годы скопились тексты, и если встречу гитариста, играющего так, как мне надо, то может быть, найдем ударника, басиста и  превратим эти тексты в песни. Но так называемое коллективное творчество – дело утомительное: девяносто процентов времени споришь, куришь, выпиваешь. У каждого свои принципы, каждый хочешь играть по-своему. К тому же в сорок с лишним лет быть рок-исполнителем не совсем лепо что ли. Рок – дело молодых.

–Недавно Вы снялись в сериале «Русский лес». Каковы Ваши впечатления от этого опыта? Хотели бы Вы поучаствовать в съёмках других фильмов и сериалов?

– Ну, «снялся», это громко сказано. Посидел за столом в кафе, сказал реплику и изобразил пьяного писателя, прорычал две строчки из песни «Если ты не слякоть». «Русский лес» не стал сериалом – появилась одна серия. Там в главных ролях снялись молодые прозаики Антон Секисов и Евгений Алехин. Посмотрел с удовольствием – кое-что из писательской жизни подмечено точно, есть элементы сатиры. 

Недавно снялся в роли маньяка в курсовой работе Федора Ермошина, который занятия литературной критикой решил совместить с кинематографом. Что получилось – пока не знаю. Кино, конечно, великая сила, хочется быть к этой силе причастным. Но в себе актерских талантов я не наблюдаю. Впрочем, если предложат, вряд ли откажусь.

– Над каким произведением сейчас работаете?

– После «Зоны затопления» сходу написал около двухсот страниц новой большой вещи, а потом дело застопорилось, хотя знаю, что там будет дальше, чем все закончится. Но не пишется. Заставлять себя особо не пытаюсь. Я придерживаюсь принципа: «Если можешь не писать – не пиши».

Грубо говоря, тема этого романа или, скорее, повести, так как там один герой, одна сюжетная линия – сужение русского мира внутри России. Примером этого сужения служит моя родная Тува, где и происходит действие повести. Хотя, если быть точным, действие происходит вообще не в России – главный герой вспоминает, размышляет, находясь в одном из европейских городов.

Пишутся рассказы, небольшие повести, рецензии. На днях вышла книга «Напрямик», в которой собрана проза малых форм последних лет пяти. ■

Интервью подготовила

Ксения Емельянова