И.-В. Гёте, признанный гений, автор бестселлера «Страдания юного Вертера» (1775) вдруг оказывается изолированным от литературного мира, непонятый даже в кругу друзей. Почему «Римские элегии» казались устаревшими, но на деле опережали своё время? Что вдохновило поэта на создание этого уникального цикла?

1790 год. Литература готовится к радикальному перелому – изменению взгляда на творчество и чтение, на отношения писателя и текста, традиции и личности. Уже через несколько лет заявят о себе Йенская и Озёрная школы, всё готово к наступлению романтизма. Участник движения «Бури и натиска», автор животрепещущего романа о любви, Гёте, казалось бы, приближает литературу к этой заветной точке отказа от жёсткой формы, перехода от жанра к индивидуальности, от господства канона к фигуре автора, всесильного в своём творении. За два года до этого Гёте возвращается из своего путешествия в Италию и практически сразу же встречает свою возлюбленную и, впоследствии, жену, Кристиану Вульпиус. Эти события и предопределили своеобразие «Римских элегий».

Будто начисто забыв о векторе развития европейской литературы и истории, Гёте создаёт 24 классических стихотворения, написанных строго выдержанным «эпическим» гекзаметром и названных элегиями. До этого подобным стихотворным размером на немецком языке писал Ф. Г. Клопшток, использовавший его для своего двадцатипесенного эпоса «Мессиада» (1748-1773). Гёте же использовал гекзаметр для лирических стихотворений, скорее подражая древнеримским поэтам. Но сторонники классицизма не спешили радоваться «возвращению» знаменитого писателя в их лагерь. Гёте, как и полагается, писал об античности, играя известными мифами и именами богов – но при ближайшем рассмотрении можно увидеть, что его Древний Рим сильно отличается от образа, созданного классическим искусством.

Античность в «Римских элегиях» – осязаемая реальность, которую переживает лирический герой, оказываясь на улицах современного автору Рима. Сначала он взывает к «молчаливым» стенам древнего города, но затем находит путь увидеть и почувствовать его. Его «проводником» становится любовь («Но любовь отнимите, Мир без любови – не мир, Рим без любови – не Рим», I).

Все представления о строгости жизни римлян, об их завоеваниях и величии, отходят на второй план и даже исчезают вовсе, потому что герой пришёл в храм Амура, и весь античный мир оказался сосредоточенным в переживании одного чувства.

Сюжет всего цикла строится вокруг отношений героя, приехавшего из «северной» страны, в которой угадывается Германия, и римлянки. Ночью они тайно встречаются у него дома. Лирический герой – поэт, который старается выразить свои чувства и вводит в повествование мифологических персонажей. Почти все они (Деметра, Юпитер, Иасион, Аид и т. д.) появляются эпизодически, но некоторые переходят от одного стихотворения к другому и постепенно обретают образы живых людей. Амур играет особую роль – он чаще всего упоминается в элегиях. Гёте добавляют ему много человеческих черт, и даже слова Амура похожи скорее на изречения человека, чем сверхъестественного существа («Поверь ну хоть на этот-то раз!», XIV).

Исследователь Джон Армстронг писал, что «Гёте создаёт для себя личную историю культуры». Можно смело добавить: и личную мифологию. Сюжеты римских и греческих мифов, обряды мистерий и жертвенные ритуалы сплетаются в единое движение чувства лирического героя. Иногда Гёте намеренно видоизменяет факты, следуя логике произведения. Например, миф о Деметре и её смертном возлюбленном Ясионе был представлен на Крите, тогда как в Элевсинских мистериях, которые описывает Гёте в двенадцатой элегии, центральным был миф о Деметре и Персефоне.

О Ясионе один раз упоминает Овидий в «Метаморфозах», как о муже Цереры (9, 422). Подробнее об этом написано у Гесиода (Теогония, 1308-1310). 

Однако ни в одном месте нет упоминания о том, что любовные утехи Деметры влияли на земледелие и плодородие почв.

Ещё один парадокс: рассказывая якобы о путешествии в современный Рим, Гёте лишь украдкой намекает, что языческим богам больше не служат («Праздник теперь не справляют богине…», XIII). Полторы тысячи лет исчезают при взгляде художника – нет ни римских пап, ни собора св. Петра, ни христианства как такового. Есть только языческие храмы, таинства мистерий и посвящённые в них адепты. Единственный раз, в седьмой элегии, читатель встречается с реальным Римом в словах Фаустины, возлюбленной поэта:

В Риме, в поповском гнезде, хоть трудно поверить, клянусь я,

Из духовенства никто ласки моей не познал.

Современный мир остаётся всё тем же, но в глазах влюблённого героя он несовместим с его чувством, которое возможно передать лишь через античные образы. Когда Гёте показывает через своего персонажа, что его любовь не воспринимается христианскими священнослужителями, он абсолютно прав. Чем же отличается его чувство? Почему, несмотря на строгость формы, содержание элегий оказалось непохожим на всё, что было раньше в европейской литературе?

Понятие любви, о котором мы обычно читаем в произведениях «высокой» классической поэзии, сложилось, в основном, сравнительно недавно, в XII веке, в произведениях трубадуров. Это любовь к Прекрасной Даме, всегда неразделённая, идеализирующая свой объект, любовь-почитание. К концу XVIII века все распространённые штампы лирики трубадуров были обыграны много раз – вспомнить хотя бы «смуглую леди» из сонетов Шекспира, которую автор намеренно не изобразил светловолосой красавицей. Однако оставалось само понятие любви – то самое, которое перебралось в романы, даже в более ранние произведения самого Гёте. Но здесь, в «Римских элегиях», поэт делает неожиданный шаг. Мерным величественным гекзаметром он рассказывает о разделённой, счастливой, плотской, чувственной любви. 

Недаром в элегиях так много места уделено описанию храмов, алтарей и поэтических жертв – Гёте возвышает свои чувства, обычно считающиеся низкими, до священного таинства.

Современный читатель, при взгляде на первое название, под которым печатался цикл, Erotica Romana, сильно удивиться. Где здесь эротика? Ни одного грубого описания, ни одного непоэтичного слова не употребляет Гёте в элегиях. Поэт показывает, что чувство может возвысить его самого и возлюбленную в ранг богов:

В век героев, когда богини и боги любили,

К страсти взгляд приводил, страсть к наслажденью вела.

Сейчас, через двести лет после написания «Римских элегий», читатель может оценить настоящее мастерство и новаторство Гёте в этом цикле. Влечение, страсть и желание поэт смог заключить в классическую форму так, что они одновременно превратились в объекты эстетического наслаждения, и в то же время остались живым, индивидуальным чувством автора. Чувственная любовь превращается в искусство уже в самих элегиях – лирический герой смотрит на возлюбленную и видит, как бы выглядела её скульптура в мраморе:

Впрочем, я ль не учусь, когда нежную выпуклость груди

Взором слежу, а рукой вдоль по бедру провожу?

Мрамора тайна раскрылась; закон постигаю в сравненьях:

Глаз, осязая, глядит, чувствует, гладя, рука.

«Римские элегии» создают особое ощущение полноты, радости, гармонии и счастья. Последнее много раз присутствует в тексте словесно. В мире элегий любовь не приносит страдания, лишь иногда влюблённые тоскуют в разлуке.

В двенадцатой элегии появляется «пантеон художника», оживающие с помощью воображения героя мраморные статуи богов, поставленные в мастерской. Спокойствие и умиротворение скульптуры дополняют переживания поэта. Он кладёт своё творчество, «страничку», на алтарь, чтобы умилостивить своих покровительниц, граций.

Идеальный, возвышенный мир героя и его возлюбленной может быть нарушен только Фамой, молвой, с которой в предпоследней, 23 элегии, состязается Амур. Тема общественного мнения появляется уже во второй и третьей элегиях, когда лирический герой только бежит от неприятной ему толпы в приют «князя-покровителя Амура». Фаустина укоряет возлюбленного, что тот привлекает внимание к их отношениям (VII), и ему остаётся лишь устыдиться и извиниться перед ней. В судьбу героев вмешиваются не боги, а люди, именно они способны разрушить идеальный мир.

Постойте, этот мотив бегства от людей в параллельный прекрасный мир вам ничего не напоминает? А вкладывание личного опыта и переживаний в поэзию? Может быть, фигура художника, создающего мир одной силой воображения, что-то подскажет? Если добавить к этому провокационность самой темы, то получится почти романтическое произведение. Безусловно, нельзя говорить о реальной принадлежности «Римских элегий» к поэзии романтизма, но они определённо вышли из-под пера автора «Страданий юного Вертера» и участника «Бури и натиска», а также будущего создателя «Годов учения Вильгельма Мейстера» (1795), нашедшего живейший отклик у многих романтиков. Последняя, двадцать вторая, элегия, с одной стороны, рассказывает о тяжкой судьбе влюблённого, который должен держать свои чувства в тайне от окружающих, но в то же время напоминает до боли знакомый и впоследствии ставший штампом мотив невыразимого. 

Герой находит выход только в искусстве, доверяет свои тайну «гекзаметрам и пентаметрам».

Фаустина – женская форма имени «Фауст». На тот момент Гёте уже волновала судьба средневекового чернокнижника, и, возможно, в «Римских элегиях» появляются отзвуки создания будущего шедевра. Так или иначе, в этом цикле присутствуют те спокойствие, сила и точность, которые отличают Гёте от других писателей и поэтов.

Сколько бы я ни встречала стихотворений о любви, на разных языках и о разных видах чувства, «Римские элегии» всегда остаются на первом месте. Размеренные строки, вдох в цезуре и выдох в конце строки – за ними скрывается неподдельное чувство, которое невозможно назвать иначе как божественное. Элегии звучат почти как молитвы самому Гёте в литературном пантеоне. ■

Эльнара Ахмедова

(Ælfreak)