Экройд предлагает читателю целых три версии, первые две и самую еретическую: поэт сфальсифицировал гибель и дожил в свое удовольствие до глубокой старости, подделывая произведения своих великих современников. С одной стороны, в романе есть упоминания о подлинных фактах биографии поэта (в том числе и о портрете из Национальной галереи, на котором изображен мертвый поэт). С другой, как мы уже увидели, каждый из этих фактов может быть истолкован в пользу любой из трех версий, и до изобретения машины времени мы не сможем узнать правду. Так размываются границы между историческим исследованием и художественной литературой.

Вторым важным примером уничтожения границ между художественной литературой и историей становятся уже упомянутые биографии Лондона, Темзы и Венеции. Жизнь города становится вектором, который направляет жизни множества горожан. Экройд настаивает, что город навязывает свою волю жителям, называя это императивом места. На месте прежних языческих капищ сейчас стоят церкви, на месте, где раньше жили и работали мастера серебряных дел, – ювелирный магазинчик. Город – почти мистическое существо, которое существует не только как географическое место, но живой организм, растущий, развивающийся. Не зря биография Лондона открывается сравнением его с человеком. Именно поэтому Экройд пишет не историю, а биографию, историю живого организма. И уже, как следствие этого, разрешает себе углубляться в любимые легендарные байки. Биография Лондона охватывает почти все слои и области жизни: театр, тюрьма, политика, культура, еда и быт, – в общем, всё, что только можно представить.

И всё это пронизано туманом (mist and fog регулярно встречаются на протяжении повествования), дымкой литературности. Чуть гуще этот туман в «Венеции», городе-обмане, городе-карнавале. И, хотя на смену туману приходят облака и каналы, города предстают братьями-близнецами, ускользающими от человеческого взора. Для понимания этих биографий важно осознавать, что Экройд воспринимает себя и Лондон практически как одно целое, и уж во всяком случае, себя без Лондона он не видит. Когда эта книга была близка к завершению, с ним случился сердечный приступ, и, наверное, поклонники психосоматики могут сделать из этого несколько интересных выводов. На мой же взгляд, в этой неразделимости авторского «Я» и города лежит основная причина появления таких своеобразных биографий. Помимо того, что автор воспринимает город как живое, развивающееся существо, он пишет и о себе, о том, что влияет на него. Из биографии выглядывает творческая автобиография, своего рода портрет художника.

Ну и наконец вершиной смешения границ и царством эклектики становится «Альбион: происхождение английского воображения». То, что могло бы стать культурологическим исследованием, становится логическим продолжением всех биографий и романов Экройда: он повествует о том, как из всего, что когда-либо существовало на островах, сформировалась та культура Британии, которую мы знаем и любим. Как и почему король Артур из местного королька стал основополагающим мифом, как женская проза повлияла на всю литературу в целом, как отстраивался город после пожаров, – все это описывается в «Альбионе». И тут уже не скажешь, история ли это, социология или увлекательный роман.

Биографии Экройда, о людях ли, о местах ли, стали возможны только в эпоху постмодернизма, хотя сам автор утверждает, что он ближе к модернистам. Они выросли из разрешения на игру и допущения, что нет универсальной истины. Мерой всего теперь служит автор, поэтому его произведения приобретают оттенок автобиографии, даже когда он пишет об истории. ■

Мария Дубкова