На самом деле, мне всегда казалось несправедливым, что в названии романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» отмечен только один из главных героев — гениальный ученый Виктор Франкенштейн.

Чудовищу/Созданию/Существу не нашлось места не то что в мире людей XIX века, но даже в заглавии книги, которую с легкой душой можно было бы назвать его жизнеописанием. У него даже имени своего нет или нормального русского перевода его обозначения в культуре. Монстр или Чудовище? — Несправедливо. Существо или Создание? — Довольно неказисто для русского уха. К тому же, «существо» — слишком неопределенно, а «создание» имеет сбивающий с толку омоним в значении «процесс», который является намного более распространенным. Хорошо подошло бы библейское слово «тварь», но у него, увы, слишком сильные неприятные ассоциации в русском языке (как это не почувствовала Мария Спивак, называя франшизу по миру Гарри Поттера «Фантастическими тварями», для меня загадка похлеще египетских пирамид). Есть какая-то ирония и историческая справедливость в том, что творение украло имя своего творца. Люди, не читавшие роман или едва знающие о его существовании, искренне уверены, что Франкенштейн — это имя монстра со странной серой кожей, покрытой множеством шрамов и швов (спасибо старинному кинематографическому образу). Превращение в миф, а Франкенштейн именно в качестве монстра давно уже стал настоящим мифом, не пощадило создателя, но зато воздало стократно за все пережитое его созданию. Остановимся, пожалуй, как раз на «Создании» для обозначения героя, но будем всегда держать в уме эту ущемленность персонажа с точки зрения даже такой базовой характеристики, как имя.

Продолжающаяся третий век борьба создателя и создания за читательское, а затем и зрительское, сочувствие и понимание пришла к точке максимального равновесия в 2011 году. Тогда в Национальном театре Великобритании Дэнни Бойл поставил спектакль «Франкенштейн», адаптированный для сцены Ником Диром из романа Мэри Шелли. Главной особенностью этого спектакля стало интересное режиссерское решение: исполнители двух главных ролей, Бенедикт Кэмбербетч и Джонни Ли Миллер, должны были меняться каждый вечер, по очереди исполняя роли то Франкенштейна, то его Создания. Таким образом постановка «Франкенштейна» распалась на два совершенно разных спектакля, равно обязательных к просмотру. Посмотрев один только спектакль с Кэмбербетчем/Ли Миллером в роли Франкенштейна и Ли Миллером/Кэмбербетчем в роли Создания, невозможно составить себе полное представление об этой постановке. Каждый актер создает свой собственный образ для каждого из двух главных персонажей, так что даже несмотря на то что окружение героев и игра остальных актеров вокруг них не меняются, зрительское восприятие меняется от неуловимо разной реакции персонажей на происходящие события. Так что неудивительно, что после выхода спектакля(лей) Ли Миллер и Кэмбербетч разделили между собой награды в номинациях под названием «Лучший актер», поскольку, как заметили судьи, «будет оскорбительно не отметить обоих актеров».

Такая позиция режиссера, наконец-то, уравнивает в правах создателя и создание. Традиционно считается, что создатель в иерархии стоит выше своего создания, что кажется логичным, ведь без творца не было бы и творения. Однако не все от этой мысли могут логически перейти к следующей: без творения не может быть и творца. Творец не является собой, грубо говоря, не может получить статус творца, пока у него нет творения. Никто не назовет изобретателем человека без изобретения. Никто не назовет матерью или отцом человека без ребенка. Создатель и создание определяют друг друга и существовать друг без друга никак не могут. Если бы создатель был настолько самодостаточен и ни от чего не зависим, как его изображает традиционное монотеистическое сознание, то зачем бы ему в принципе понадобилось что-то создавать?

Именно эту двустороннюю связь между Франкенштейном и Созданием положил в основу своей постановки Дэнни Бойл. Пожалуй, Создание даже слегка подавляет своего создателя, по сути открывая и закрывая собой спектакль. Некоторые театральные обозреватели, ощутив это разрушение традиционной иерархии, даже критиковали Бойла за отход от основных тем романа Мэри Шелли, хотя в этом отходе и состояла суть постановки.

Поскольку каждый из главных актеров создал свои образы Франкенштейна и Создания, у зрителя, посмотревшего обе версии, есть интересная возможность собрать своего собственного «Франкенштейна», «сшив» его из отдельных особо удачных кусков обоих спектаклей.

И Франкенштейн, и Создание Ли Миллера получились более жесткими, более агрессивными, в них чувствуется внутренний огонь и сила; образы Кэмбербетча ощущаются более мягкими, нежными, более человечными. Невеста Франкенштейна Элизабет жалуется на то, что жених с ней почти не разговаривает, на что Франкенштейн говорит ей: «А что если мне не о чем с тобой разговаривать?». Если Ли Миллер говорит это с вызовом и раздражением, то Кэмбербетч задает тот же вопрос как будто с растерянностью и просьбой о помощи. Уверенная почти с самого начала поступь только что «рожденного» Создания Ли Миллера противопоставляется игривым повадкам по-детски любопытного Создания Кэмбербетча. Если Франкенштейн Ли Миллера испытывает при встрече с Созданием лишь гордыню, оставляя на долю творения только ненависть и презрение, то Франкенштейн Кэмбербетча чувствует не только гордость (куда без нее?), но и искреннее восхищение своим Созданием и его достижениями, пусть и омраченное страхом и печалью. Обыгрывая разные стороны своих персонажей, Кэмбербетч и Ли Миллер идеально дополняют друг друга на сцене.

Можно пофантазировать о том, как развивались бы отношения Франкенштейна и Создания, если бы встретились в одном мире образы, воплощенные Ли Миллером: такому яростному противостоянию позавидовали бы сам Люцифер и Бог из «Потерянного рая» Джона Милтона. Зато Франкенштейн и Создание Кэмбербетча, возможно, смогли бы договориться между собой и закончить печально начавшуюся историю совсем не печально. Но Франкенштейну и Созданию не суждено никогда закончить свою историю, им суждено вечно стоять друг напротив друга и вглядываться в лицо другого, как в зеркало, являясь одновременно источником и отражением как чужой жестокости, равнодушия и злобы, так и гениальности, вдохновения, страстности и бесконечной жажды познания.

Разумеется, если бы все это изначально не было заложено в романе Мэри Шелли, то Нику Диру и Дэнни Бойлу не удалось бы вложить в свою постановку столько новых смыслов. Но давая право голоса Чудовищу, предполагала ли его создательница, что в итоге он станет настолько же значим, как и «современный Прометей» Франкенштейн? Прометей в греческой мифологии, конечно, гениальный изобретатель (хотя огонь, например, он не изобрел, а просто похитил), но он же при этом оказывается преследуем более сильным высшим божеством, как и Создание, которого Франкенштейн преследует аж до самого Северного полюса. Где причина, а где следствие? В запутанном клубке взаимовлияний творца и его творения, да еще и в жуткую полярную метель, и не разберешь толком.

Так они и уходят вместе в снежный туман. Связанные любовью и ненавистью, взаимно проклятые и обреченные друг на друга создатель и его создание/создание и его создатель. ■

Инар Искендирова