Мы Вконтакте Мы в Facebook

Мы обнаружили, что вы используете Adblock. Мы знаем, как для вас важно иметь беспрепятственный доступ к знаниям - поэтому ради поддержания сайта мы оставляем только ненавязчивую рекламу. Пожалуйста, отнеситесь к этому с пониманием.

Как отключить: Инструкция

Описание к картинке

Меню

Рубрика История

СТАТЬЯМеню читающего гурмана: еда в русской литературе

Заходи и присаживайся, любезный читатель, стол уже накрыт. В нашем сегодняшнем меню – пирожки и соленые огурчики, устрицы и ростбиф, вареники, блины и другие блюда, которые появлялись на страницах русской классической литературы XIX. Перефразируя известное изречение Евгения Евтушенко, еду в русской классике можно смело назвать «больше, чем едой». И дело не только в аппетитных описаниях: нередко именно посредством «пищевых» образов и лексики писателям удавалось передать тончайшие нюансы смысла.

Щи против устриц: дуэль жизненных философий

Первыми по-настоящему возбуждающими аппетит строками русская литература обязана Г.Р. Державину. Уже в своей оде «Фелица» он воспевает «славный окорок вестфальской» и не без сладострастия признается устами лирического героя: «шампанским вафли запиваю, и все на свете забываю ». В «Похвале сельской жизни» поэт идет еще дальше и задает узловую гастрономическую дихотомию русской литературы: заморская утонченная пища против традиционной домашней. Он рисует уютную картину домашнего помещичьего обеда в кругу семьи с горшком «горячих, добрых щей», после которого устрицы и все прочее, «чем окормляют нас французы » кажется невкусным.

И. Ф. Хруцкий. Пойманная дичь (1854)И. Ф. Хруцкий. Пойманная дичь (1854)

В дальнейшем это противопоставление появилось на страницах многих русских классиков, развиваясь и углубляясь, но суть оставалась той же: французская кухня несла в себе символику светского блеска, оторванности от дома и желания «красивой жизни», а традиционная русская пища олицетворяла семейственность, простоту нравов и приверженность «привычкам милой старины». 

Ярко это столкновение двух миров проявляется в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина: сложно найти две менее схожие трапезы, чем изысканный пир Евгения в петербургском ресторане и именины Татьяны в доме Лариных. На одном полюсе «roast-beef окровавленный », трюфели, ананас и дорогие французские вина, на другом – жирный пирог, жаркое, отечественное Цимлянское шампанское и чай с ромом. Могут ли герои со столь разными привычками понять друг друга? Вряд ли. Несхожесть кулинарных традиций и отношения к быту подчеркивает несовместимость и взаимное непонимание наших героев еще до того, как звучит финальное «нет» Татьяны.

Несхожесть кулинарных традиций и отношения к быту подчеркивает несовместимость и взаимное непонимание наших героев еще до того, как звучит финальное «нет» Татьяны.

Впрочем, Пушкин не морализатор и не осуждает «все французское», отдавая должное каждому из двух миров и описывая их с одинаковой наблюдательностью и теплотой.

Не менее выразительна коллизия «простой» и «светской» еды в «Анне Карениной» Льва Толстого. Шикарные обеды Стивы Облонского с устрицами и пармезаном противопоставлены простым трапезам Левина, любящего щи и кашу и порой делящего тюрю с крестьянами. Несмотря на то, что симпатии автора, безусловно, на стороне народной кухни, пиры Стивы он живописует со знанием дела. Однако двойственность гастрономических вселенных в «Анне Карениной» служит не только для раскрытия характеров персонажей, она заключает в себе гораздо более глубокую символику. Отношение к еде становится отражением отношения к жизни и моральному выбору.

Один из сквозных образов романа – калач, имеющий метафорическое значение соблазна. В диалоге с Облонским этот образ облекается в слова: Левин сравнивает измену любимой жене с тем, как сытый человек крадет калач, а Облонский возражает «калач иногда пахнет так, что не удержишься».

После прочтения этого эпизода становится понятно символическое значение сцены из начала романа, где Стива Облонский, недавно изменивший жене, с удовольствием ест калач с маслом и стряхивает с груди его крошки (налицо параллель с откушенным запретным плодом). Левин же, сторонник позиции «не красть калачей», взаимодействует со злополучным пекарским изделием иначе: перед тем, как просить руки Кити, он заказывает калач в трактире, но не чувствует желания его съесть и в итоге… выплевывает. 

П. А. Федотов. Затрак аристократа (1849-1850)

П. А. Федотов. Затрак аристократа (1849-1850)

Безусловно, эта деталь может говорить о том, что в волнении герой потерял всяческий аппетит, но нельзя спускать со счетов и метафорическую трактовку.

На этом «пищевые» сравнения в романе не заканчиваются. Образ калача – лишь одно из звеньев нерушимой цепи, которыми связаны в «Анне Карениной» понятия любви и страсти, голода и гурманства. «Я – как голодный человек, которому дали есть», – говорит о своей любви к Вронскому Анна. Переживая охлаждение Вронского, она замечает: «Да, того вкуса уж нет для него во мне». Здесь также заметна разница восприятий: для нее любовь – утоление душевного голода, жизненная необходимость, а для него – всего лишь вкус, который способен померкнуть. В этом отношении Анна оказывается ближе к Левину, который ест для того, чтобы «поскорее наесться», а не подольше лакомиться. В конце романа вкус к еде (и жизни) теряет и Анна – не притрагивается к хлебу и сыру, а на вокзале ее внимание привлекает грязное мороженое в кадке мороженщика и жадные взгляды мальчишек на него. «Всем нам хочется сладкого, вкусного», – с отвращением думает она, и, конечно же, смысл этого предложения – не только в констатации общечеловеческой любви к сладостям.

 

Пирожки с любовью по-гоголевски

Тема еды и ее соотнесение с любовью и страстью встречается во множестве произведений русской классической литературы XIX века. Целомудренная в изображении плотских страстей, в отношении пищевых удовольствий она не была столь же аскетичной. Все богатство вкусов, красок, весь спектр удовольствий, связанных с едой, отображены в ней,  подчас со сладострастной чувственностью. Особенно выразительно эта взаимосвязь проявляется в произведениях Н.В. Гоголя.

Исследователи много писали о значении образов пищи в творчестве Гоголя, прежде всего для раскрытия характеров персонажей, но мы хотим сосредоточить наше внимание именно на взаимосвязи страсти и чревоугодия. Они столь часто идут в его книгах бок о бок, что можно вывести формулу «любовь = еда», и наоборот. 

В ходе дальнейшего развития событий равенство любви и еды превращается в сумму: герой совмещает оба удовольствия, в одной руке держа вареник, а другой обнимая «дородный стан» хозяйки.

Яркое воплощение этой гоголевской аксиомы – пародийная сценка из «Сорочинской ярмарки», где герои флиртуют между собой с помощью гастрономической лексики на фоне аппетитно накрытого стола. В ходе дальнейшего развития событий равенство любви и еды превращается в сумму: герой совмещает оба удовольствия, в одной руке держа вареник, а другой обнимая «дородный стан» хозяйки.

Но наиболее романтическое и даже лирическое обжорство описывает Гоголь в «Старосветских помещиках». Ироничная ода счастливой совместной жизни Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны – это ода взаимной заботе, выражаемой прежде всего в стремлении вкусно накормить. Пульхерия Ивановна постоянно потчует любимого супруга пирожками, варениками, домашними соленьями, фруктами и прочими «изделиями старинной вкусной кухни». Мира за пределами ограды сада для них не существует, детей у стариков нет, и, замкнутые друг на друге, они стремятся наполнить жизнь любимого существа удовольствиями. По сути, это все, что им остается. Любовь переплавляется в еду, и, судя по ее количеству, чувство это огромно. Еда становится единственной возможностью создать что-либо из их совместной любви, и эта забота превращается в самореализацию, в смысл жизни.

Недаром первая «бытовая» просьба Пульхерии Ивановны к ключнице на смертном одре – «чтобы на кухне готовилось то, что он [Афанасий Иванович] любит », а растерянный муж, не зная, как помочь умирающей старушке, предлагает ей «что-нибудь покушать». И, впервые разрушая их счастливый пищевой круговорот, она не отвечает ему и умирает. Но и память о ней воспринимается вдовцом через призму еды: видя некогда любимые покойницей мнишки со сметаной, Афанасий Иванович, несмотря на все попытки удержаться, горько и безутешно плачет. Примечательно, что предчувствие смерти приходит к старику именно в саду, по которому супруги любили гулять вместе и удивительное плодородие которого вызывает четкие ассоциации с райским садом.

К. Брюллов. Итальянский полдень (1827)К. Брюллов. Итальянский полдень (1827)

Параллель «любовь-еда» ярко проявляется и в других произведениях русской литературы. Возвращаясь к «Анне Карениной», вспомним огромную грушу, которую Стива Облонский привозит жене (и в этот же день его, счастливого и беспечного, разоблачат в измене). Столь же показателен трогательный момент из гораздо более позднего «Хождения по мукам» А.Н. Толстого, где Телегин неловко пытается позаботиться о Даше в их первую встречу, выбрав ей самый «деликатный» бутерброд и предложив карамельки из своего кармана. «Как раз мои любимые карамельки », – отвечает девушка, пытаясь сделать ему приятно – и на метафорическом уровне принимает его ухаживания, симпатию и, в конечном счете, самого Телегина. 

 

Гастрономический рай или блины-убийцы

Еще один крупный роман, в котором бесконечно важен символизм пищи – «Обломов» И.А. Гончарова. Еда в нем тоже становится синонимом любви. Идеальный образ Обломовки в воображении Ильи Ильича – райская картина, сотканная из любви и сна. Полнота жизни воплощается в ломящемся от снеди обеденном столе, и не удивительно, что Обломову понятнее «пищевой» язык любви хлопотливой хозяйки Агафьи Тимофеевны, потчующей его различными вкусностями, нежели попытки прекрасной Ольги пробудить его к жизни. 

Даже фамилия Пшеницыной – «говорящая», и в романе ее образ то и дело перекликается с темой выпечки. То Обломов посмотрит на нее, как на «горячую ватрушку», то хозяйка угощает барина пирогом, который «не хуже обломовских». 

Причем каждый раз этот процесс угощения подчеркнуто телесен и чувственен: из-за занавески высовывается обнаженная рука Агафьи с тарелкой, на которой дымится свежеиспеченный пирог.

Удовольствие от еды соединяется с эротизмом голого тела – и погружает несчастного Илью Ильича все глубже в бездну сонной приземленности. Недуг Обломова – «отолщение сердца» – тоже ассоциативно связан с темой чревоугодия, и также показательно то, что он, понимая, что «переполнять ежедневно желудок есть своего рода постепенное самоубийство », все же не может остановиться. Здесь тема еды обретает еще одно измерение: соотнесение ее с темой поглощения и смерти. Ассоциативных примеров в романе предостаточно: послеобеденный сон в Обломовке, названный автором «истинным подобием смерти»; упоминание о деревенских гусях, которых подвешивают неподвижно, чтобы они заплыли жиром; мысли барина о «непокладных» руках Агафьи, которые «накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют <…> глаза».

Еще любопытнее отношения между едой и смертью обыгрываются в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы». Иудушка Головлев, любитель уменьшительно-ласкательных окончаний и разговоров за чаем, строгий ревнитель «обеденок» и «панихидок» не раз называется в книге «пустоутробным». Это определение можно отнести как к внутренней пустоте героя, так и к его ненасытному голоду до материальных благ. Этот голод, чувство нужды и свою скаредность постепенно окутывает все барское имение, по мере того, как Порфирий Владимирович прибирает к рукам все новые и новые владения.

Трио «голод-вкус-сытость» проходит через весь текст романа. Многоречивые отповеди Иудушки сравниваются с «камнем, поданным голодному человеку», и автор сам задается вопросом, сознает ли герой, «что это камень, а не хлеб», но в любом случае «у него ничего другого не было». В конце романа Головлево предстает воображению Анниньки  как «сама смерть, злобная, пустоутробная», как место, где кормят протухшей солониной и попрекают каждым лишним куском.

Удовольствие от еды соединяется с эротизмом голого тела – и погружает несчастного Илью Ильича все глубже в бездну сонной приземленности.

Тема гниения и разложения становится закономерным «мостиком» между темой еды и смерти, и рассказ из начала книги о том, как англичанин на спор съел дохлую кошку, закономерно вплетается в этот метафорический ряд.

Еще одна пищевая параллель – «сладко-горько» - часто появляется в речах Иудушки. Как правило, в отношении «горьких», но заслуженных родительских слов и желания «сладенького», которое нужно сдерживать. Единственный, кому в сладком Головлев до поры до времени не отказывает – это его мать, которой у сына «и тепленько, и сытенько». Семейные конфликты братьев также нередко передаются через «пищевые» образы – например, дети, лишенные наследства, сравниваются с «выброшенными кусками». Отделение этих «кусков» углубляет тему раздробленности, разложения, деления целого на части и их поглощения.

Зинаида Серебрякова. Селёдка и лимон (1922)

Зинаида Серебрякова. Селёдка и лимон (1922)

Примечательно, что, пирог, символ семейного единства и изобилия, столь часто упоминающийся во многих русских произведениях, в «Господах Головлевых» появляется редко. Однако контекст его появления всегда «говорящий». По ходу действия дважды встречается упоминание о том, что мать не дает пирог своим детям, которых держит впроголодь – и когда они были маленькими, и когда выросли. Нелюбимый старший сын Степка-балбес в детстве забирался на кухню и воровал там пирог (показательная метафора получить любовь во что бы то ни стало), но, став взрослым, понял безнадежность своих усилий. Приехав в гости к матери, он узнает, что к обеду ожидается, в числе прочего, малиновый пирог со сливками, и с горечью резюмирует: «сгноит, но <мне> не даст». 

Единственный пирог, поедание которого в романе описано воочию – поминальный, соединяющий в себе символику и яства, и смерти.

Непосредственно соединяются еда и смерть в небольшой, но очень выразительной юмореске А.П. Чехова «О бренности». В ней надворный советник Семен Петрович Подтыкин тщательно готовится к поеданию блинов: обливает их маслом, икрой, сметаной, накрывает жирными кусками соленой рыбы, и… умирает от апоплексического удара, не успев отведать лакомства. Стала ли убийцей Подтыкина нелепая случайность или же, хотя бы отчасти, виновата неумеренная страсть к еде? Говоря «страсть», мы подразумеваем и эротический оттенок, который то и дело проглядывает в этой зарисовке: при виде богатых закусок лицо надворного советника «покривило сладострастие», да и сами блинчики передним «пухлые, как плечо купеческой дочки».

Это не единственное упоминание писателем блинов в контексте Танатоса. В масленичном рассказе «Глупый француз» Чехов тоже обращается к теме смертельного (во всех смыслах) чревоугодия. Приезжий французский клоун Пуркуа становится свидетелем обжорства русского кутилы, и, глядя за тем, как тот заказывает себе новые и новые блюда, приходит к выводу, что тот хочет покончить жизнь самоубийством. Француз решает спасти несчастного и кончается все, как это часто бывает в произведениях Антона Павловича, конфузом. Тема чревоугодия, уже не в «смертельном» контексте появляется и в других рассказах и пьесах Чехова. Иногда как трагикомическое противопоставление чувствам героев (знаменитая «осетрина с душком» в «Даме с собачкой»), а иногда – как предмет почти сочувственной иронии. Ярчайший пример – рассказ «Сирена», целиком посвященный непобедимому «пищевому сладострастию».

 

Осетрина второй свежести и нарзан из иной жизни

От образа смерти до образа рая (в том числе и потерянного) – всего один шаг, и многие писатели (особенно в XX веке) трактовали еду именно как отражение «потерянного рая». Именно такое ощущение создается при прочтении романа «Лето Господне» И. Шмелева.

Детская радость жизни, изобилие и многокрасочность окружающего мира, восхищение каждой его мелочью – все это создает ощущение идеального мира, который в конце книги разрушается на глазах читателя вместе со смертью отца главного героя.

К. Коровин. Гурзуф. Корзина фруктов (1916)

К. Коровин. Гурзуф. Корзина фруктов (1916)

Но, пока роковое событие не случилось, перед нами предстает и выразительная картина постного рынка, и накрытого к различным религиозным праздникам стола, и детских лакомств.

В «Лете Господнем» еда становится символом блаженства, и зиждется оно на определенности. Праздничный календарь строго соблюдается в семье главного героя, и через эту череду событий, в потоке строго регламентированного времени он воспринимает окружающий мир. Смена традиционных блюд на столе месяц за месяцем делает ощутимым и предсказуемым ритм жизни. Тем сильнее столкновение мальчика с горем, когда в связи со смертельной болезнью отца традиционный ход вещей нарушается. И снова именно еда помогает автору продемонстрировать трагический раскол детской вселенной на «до» и «после»: соборовавший умирающего отца героя протодьякон, пытаясь утешить детей, дает им по «свадебной» конфете. Эта неуместность праздничного лакомства на похоронах производит глубокое впечатление на ребенка и становится первым предвестником непростых жизненных перемен, ждущих его потом. В позднейшем произведении И. Шмелева «Солнце мертвых» о тяжелых временах Гражданской войны пугающе ощутимо описаны «голод, и страх, и смерть». Слово «сытость» и его производные встречаются в тексте книги всего 2 раза. (Для сравнения – слово «голод» и его производные – 67 раз). Но это «лето» навсегда останется в памяти лирического героя лакомым и безоблачным. 

 

Единственный пирог, поедание которого в романе описано воочию – поминальный, соединяющий в себе символику и яства, и смерти.

Еще один писатель, отношение к еде которого можно без сомнения назвать «ностальгическим» –  М.А. Булгаков. В страшные годы революции, последующей «бескормицы» и глобального социального переустройства культура питания также полностью изменилась. Немало злой иронии адресовал писатель на страницах своих романов и повестей новому мироустройству, уделив внимание и гастрономическим переменам. Как не вспомнить «осетрину второй свежести» и краковскую колбасу, ядовитые замечания о «третьедневочных судачках» и столовых «нормального питания». Все эти нововведения ощущаются автором как нарушения нормы, устоявшегося жизненного ритма, и автор, хоть и не без самоиронии, тоскует о невозвратимом прошлом.

Эту тоску о былом разделяют и его герои: интеллигент профессор Преображенский из «Собачьего сердца», который пытается сохранить домашний порядок таким, каким он был до революции, Фока и Амвросий из «Мастера и Маргариты», тоскующие о стерляди, филейчиках, вальдшнепах и яйцах-кокотт. Однако на семге, нарезанной тончайшими ломтиками и икре в серебряной кадушке, обложенной снегом, уже лежит печать обреченности. «Принимать пищу» Преображенского и «харчеваться» Шарикова несовместимы, как на смысловом, так и на чисто фонетическом уровне. Потерянный рай уплывает в прошлое и становится недостижимым. И когда Булгаков с шутливо преувеличенным восторгом ностальгирует устами двух гурманов о яствах прошлых времен и «шипящем в горле нарзане», то в этом шипении звучат едва слышные слезы. 

 

К. С. Петров-Водкин. Утренний натюрморт (1918)

К. С. Петров-Водкин. Утренний натюрморт (1918)

Любовь и смерть, сытость и всепоглощающий голод, райское изобилие или яд и гниль – тема еды таит в себе десятки, если не сотни возможных трактовок. Отношение к принятию пищи затрагивает как телесный, так и духовный аспект человеческой личности, и именно их слияние и взаимообогащение заставляет гастрономические образы в литературе быть такими понятными и ощутимыми. Однако еда не только уже давно вошла в литературу – саму литературу нередко обсуждают с помощью кулинарных  категорий: «хороший вкус», «пища для ума», «вкусный» текст. Остается только избегать книжного фаст-фуда и наслаждаться искусством гениальных шеф-поваров слова. ■

Наталия Макуни

Литература

  1. Чехов А.П. О бренности, 1886.
  2. Салтыков-Щедрин М.Е. Господа Головлевы, 1875-1880.
  3. И. А. Гончаров. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 4. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1953.
  4. Гоголь Н.В. Старосветские помещики. // Гоголь Н.В. Вечера на хуторе близ Диканьки. Миргород. Повести. Комедия «Ревизор». – Алма-Ата: Жазушы, 1984.
  5. Толстой А.Н. Хождение по мукам. 1921-1941.
  6. Толстой Л.Н. Анна Каренина. // Толстой Л.Н. Анна Каренина: Роман в 8-ми ч. М.: Худож. Лит., 1985.
  7. Пушкин А. С. «Евгений Онегин». // А. С. Пушкин. Избранные сочинения в 2-х т. Т. 2. Романы. Повести. М.: РИПОЛ КЛАССИК, 1996.
  8. Державин Г.Р. Фелица // Г.Р. Державин. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1957.

Нашли ошибку в тексте? Выделите ее, и нажмите CTRL+ENTER

Вход

Войти с помощью социальных сетей

Регистрация

Войти

Зарегистрироваться с помощью социальных сетей

Восстановка пароля

Зарегистрироваться
Войти

Нашли ошибку в тексте?