Мёд, пиво и другие радости жизни

Безусловно, есть в утверждении о неизменности процесса еды некоторое преувеличение. Мы больше не разрываем сырое мясо животного руками, не едим его без обработки. Мы научились употреблять в пищу самые разные виды овощей и фруктов, рыбу, злаки. Со временем мы придумали сложные, изысканные, впечатляющие своей тонкостью и изобилием правила этикета за столом. Мы разделили еду на эконом- и вип-классы, придумали каждому слою населения свой способ питания, свою мифологию еды. Казалось бы, в этом разнообразии сложно усмотреть те древние трапезы, когда вождь, жрец или главный воин разделывал только что пойманное животное и делил добычу между всеми членами племени. Но разница между архаическим и современным обедом видна только в быту. Когда наступает праздник, когда в силу вступает обычай или традиция, всё переворачивается с ног на голову. Вот вы у себя на кухне сооружаете бутерброд. И в этом пока что нет ничего древнего и ничего мифологического.

Но вот вы уже сидите за новогодним столом, и глава семьи разрезает только что изжаренную курицу, а вы следите, чтобы никому не досталось крылышко, на которое вы поглядываете с особенным аппетитом. Уже более похоже, не правда ли?

Биология неумолима, сознание человека неумолимо ещё более. Мы меняемся лишь формально, в сущности оставаясь прежними. Наше тело и все процессы, которые с ним связаны – рождение, поедание, совокупление, смерть – образуют крепкий, основательный мост между поколениями, между десятками, сотнями веков, мост куда более прочный и сложный, чем кажется на первый взгляд. 

Мы больше не можем рассмотреть в собственном быте отголоски истории, но литература видит их достаточно чётко. То, что раньше было человеческой жизнью, способностью по-особому видеть мир, с течением времени стало мифом, а с усложнением и ростом культуры стало словесностью. Мысль, что литература есть капсула времени, которая заново открывает нам себя, заставляет по-новому (точнее, по очень-очень старому) взглянуть на своё тело, разум, душу – мысль не новая. Но наблюдать за этим процессом всегда интересно.

Еда и бессмертие

XIX и, в особенности, XX века – время рассвета интереса к фольклору и мифологии. Интерес этот развивался в двух основных направлениях – условно метафизическом и историческом. К первому относились, например, писатели-романтики, которые не просто увлекались собиранием сказок, но и сумели осознать миф как пространство непрерывного творения, особую зону, свободную для теургических деяний и слов. Ко вторым, в частности, относится русская исследовательница Ольга Михайловна Фрейденберг, известный антиковед и фольклорист. Если наша цель – увидеть, как древние культы, связанные с процессом поглощения пищи, отражаются в литературе, то без обращения к её трудам не обойтись.

В главе «Метафоры еды» фундаментального труда «Поэтика сюжета и жанра» Фрейденберг размышляет о том, каковы отголоски древнего, первобытного типа мышления в реалиях современного мира. Одним из самых ярких совпадений она называет родство Таинства Литургии древнему обряду еды и питья; стол при этом становится родственным престолу, осмысляется «в образах высоты-неба, и именно оттого, что он стал местопребыванием божества злака и плода, божества-животного, он сделался столом, на котором лежат яства и за которым едят». Не только хлеб и вино, единственный способ для христианина стать сопричастным Богу, но и пасхальный хлеб неразрывно связаны со смыслами воскрешения, возрождения, возвращения к жизни. Почему?

Ответ на этот вопрос прост и тем интересен. Фрейденберг описывает первобытное сознание как не делающее различий, совмещающее, соединяющее в одно разные, иногда полярные явления действительности. Человек не противопоставлял себя миру, мир не был чужим и далёким, животное и растение были такими же детьми земли, как и сами люди. То, что современный читатель знает как красивую легенду о родстве, например, индейских племён с создавшей их природой, древний человек не осознавал, а проживал, мыслил и чувствовал. Поэтому в быту, в выстраиваемой и создаваемой жизни древний человек повторял то, что видел в природе. Каждое его движение было одновременно движением космоса, траекторией звёзд, ростом пшеницы и повадками зверей. Не было осознания отделённости от жизни, человек и был жизнью, а не тем, кто борется против её естественного течения. И так как природа не знала смерти, отказывалась умирать, каждую весну творя всё те же формы, ушедшие под землю поздней осенью, человек также отказывался от несуществования. Христианство знает эту древнюю истину по многочисленным притчам, сохранившим мысль, что, для того, чтобы взошёл колос, зерно должно умереть. Не отсюда ли такое страстное желание смерти у христианских мучеников? Не здесь ли их внутренняя свобода от жизни и смерти находит странную, возможно, несколько еретическую подпитку? Так или иначе, в мире всё умирало и всё возрождалось, и так же мыслил своё существование человек.

При чём здесь еда? Дело в том, пишет Фрейденберг, что пища для древнего человека была жертвой богу. Ел человек, значит, ел и бог. Эту интересную антропоморфность знает ещё древнегреческая культура, этим она знаменита.

Жертвовать – значит отдать богу. Бог ест одновременно с человеком. Пожертвовать – значит съесть. Но, так как смерти не существует, всё пожертвованное вернётся, всё мертвое воскреснет. «'Сварить', изжарить мясо в огне – это значило получить не только омоложение, но палингенесию, 'новое рождение', 'воскресение'. <…> Самый огонь – алтаря, костра или печи – получил семантику того начала, которое родит и оживляет; отсюда – семантика погребального костра как частный случай регенерационной сущности огня». Рот в таком контексте метафорически осмыслялся древним человеком одновременно и как земля, которая забирает, и как чрево, которое рождает вновь.

Таким образом, с едой связаны представления не об убийстве и поглощении, а о воскресении и обновлении жизни. Это как толкнуть колесо – если сделать это, спицы завертятся, изменится пейзаж, ты увидишь что-то другое, до этого невиданное. Если же нет – всё останется как прежде, мир исчезнет в глухой мёртвой неподвижности. Принося в жертву хлеба и агнцев, первенцев земли и своих собственных, древний человек открывал им путь в бессмертие. И христианство, например, в житиях святых, и литература, например, в эстетике декаданса, эту схему хорошо запомнили и усвоили.

Святочный рассказ vs поваренная книга

Для того, чтобы посмотреть, как идеи О.М. Фрейденберг раскрывают мифологические подтексты литературных произведений, можно было рассмотреть самые разнообразные тексты. Мы остановились на «Рождественской песни в прозе» Чарльза Диккенса. Во-первых, художественный метод Диккенса, находящийся между романтизмом и реализмом, позволяет посмотреть на мифологию еды с разных эстетических позиций, увидеть одновременно и метафоризацию, и трезвый взгляд на проблему. Во-вторых, Диккенс поднимает в тексте рождественскую тему и этим актуализирует религиозные, а значит и мифические аспекты повествования.

Внимательный читатель при чтении «Рождественской песни в прозе» может удивиться или даже ужаснуться.

Светлый праздник Рождества Христова изображается в повести едва ли не как апофеоз чревоугодия. В сознании героев этот важный день практически идентичен накрытому столу и непременному многолюдному семейному обеду. Романтическое и реалистическое в тексте почти сразу раздваивают повествование: Диккенс устами героев наделяет святой день смыслами доброты, щедрости, прощения; при этом же он разрешает им при каждом удобном случае упоминать, как жирна была птица на праздничном столе и как богато на нём разнообразие представленных яств. Яркий пример – ключевая сцена в доме Крэтчитов. Стол у них, конечно, утрированно жалок, но в целом описание благости и чистоты этой семьи автор строит на двух доминантах – семейных ценностях и еде. При этом он довольно едко иронизирует над собственным описанием персонажей: они умудряются и пускать слюнку по свежеизжаренному гусю, и при этом быть духовными, праведными людьми. Вряд ли Диккенс не знал, что реальность, как правило, заставляет людей выбирать между пищей насущной или духовной.

Итак, обилие аппетитных описаний на страницах повести удивляет и завораживает. Как это объяснить? Неужели Рождество для автора в том и состоит, чтобы наесться до отвала, выпить пунша или глинтвейна и закусить пудингом, а доброта прежде всего в том, чтобы подарить и другим возможность сделать то же самое? 

Безусловно, нет. Но романтизация домашнего очага и накрытого стола – очень интересное явление, позволяющее нам взглянуть на текст с точки зрения мифа. Прежде всего, даже на подмеченный нами выше дисбаланс духовного и плотского в тексте можно взглянуть иначе. Богатая, особо украшенная, с любовью приготовленная пища – один из непременных атрибутов праздника. Это – особая жертва Богу, знаменующая собой вечное движение жизни. Каждый год от урожая и от улова лучшую часть нужно класть на алтарь – мыслили древние. Самого крупного гуся поставим на стол, приготовим вкуснейший пудинг, достанем самый красивый в доме, хоть и бедный сервиз, чтобы достойно почтить Светлый Праздник – так мыслят Крэтчиты. Кроме того, есть и более простой и понятный смысл. Для бедняков, для потерянных и оставленных, о которых пишет Диккенс, еда это и есть жизнь. 

Они ближе всех находятся к могиле и больше других понимают, как быстро можно оказаться не сидящим за столом, а лежащим на нём и приготовленным для омовения.

Великолепно решены в повести и мотивы камина, огня, света. Помимо первого и очевидного их значения духовной теплоты, доброты, сердечности, которой поначалу так не хватает Скруджу, за ними можно увидеть и мифологический аспект. Пламя, в том числе и то, на котором готовится еда, есть возрождающее и обновляющее начало, то, что, убивая, возвращает тебя к жизни. Примерно то же происходит с героями русских народных сказок, которые варились в трёх водах, чтобы помолодеть. Скрудж в первой части повести не просто экономит на угле и не разрешает пламени гореть; он запрещает собственной душе меняться и тем самым спастись.

Обратимся наконец к образу главного героя. Вокруг Эбенизера Скруджа нагнетается атмосфера, подталкивающая его к внутреннему преображению.

На сюжетном уровне это достигается за счёт появления духов, а на мифологическом – за счёт того обращения к мотивам трапезы и огня, о которых мы говорили выше. Но это – лишь фон, атмосфера, на которой читатель часто не акцентирует внимание. Сама же история героя наполнена намёками на его будущее преображение. Для того, чтобы возродиться, нужно умереть; чтобы вернуть, нужно отдать. В качестве очистительной жертвы в данном случае выступает сам Скрудж.

В начале повести герой остроумно сравнивается устрицей; это – первое упоминание «съедобной» темы в тексте. Совершенно потрясающе Скрудж предлагает расправиться с теми, кто чтит Рождество: «О, если б моя воля была, – продолжал гневно Скрудж, – каждого идиота, который носится с этим весёлым праздником, я сварил бы вместе с его пудингом и похоронил бы его, проколов бы ему сперва грудь колом из остролиста!». Примечательно, что герой уподобляет тех, кто верит в рождение Спасителя и дарованную им вечную жизнь, именно с едой. Кроме того, ясно видно, что в этом фрагменте ситуации приготовления еды и смерти тесно связаны.

Ещё один интересный эпизод – появление призрака Марли. «Затем глубоко внизу послышался звенящий звук, как будто кто-нибудь тащил тяжёлую цепь по бочкам в подвал виноторговца. <…> Вдруг дверь погреба с шумом растворилась, звук стал гораздо громче; вот он доносится с пола нижнего этажа, затем слышится на лестнице и, наконец, направляется прямо к двери». Будущее обновление, которое несёт с собой призрак, надвигается не откуда-нибудь, а из винного погреба. 

Это место, безусловно, должно напомнить читателю ад, нижнее, сумеречное, замогильное пространство. Но мотив вина, который отсылает к Христу и Святому Причастию, отвергает однозначно отрицательную коннотацию образа.

Эти и другие многочисленные отсылки, безусловно, не претендуют на то, чтобы быть прочитанными в первую очередь. Мифологический уровень – далеко не первый в любом художественном элементе. Тем не менее, как в настоящем, целостном, состоявшемся произведении искусства, в повести то, что говорится, подтверждается тем, как это говорится. Скрудж, не подозревая и не осознавая важной роли «пищевой» темы в собственной истории, тем не менее всей своей жизнью, своим преображением подтверждает древнюю истину: чтобы жить, нужно умереть, чтобы стать лучше, нужно отказаться от себя самого, возненавидеть, убить, скормить себя всем богам, и тогда, вероятно, ты окажешься спасённым, кем-то чужим самому себе, совершенно другим человеком, нежели ты себя помнил. Но ты будешь живым. И будешь много лучшим, чем был до этого.

Послесловие (оно же десерт)

Вероятно, читатель улыбнётся, если попытается вкратце пересказать основные идеи, которые мы изложили выше. Что же, мы предложим пару вопросов в качестве дополнения к основному блюду. Прогуляйся к холодильнику, дорогой читатель, похить котлетку или помидор, раздобудь шоколадку, вгрызись в неё покрепче и подумай: почему, если Христос воскрес две тысячи лет назад, он должен воскресать каждый год? 

Почему нельзя выбрасывать пищу, освещённую в храме или предназначенную для поминовения? Почему, когда написаны миллионы книг, человечество продолжает слагать слова в строки, а строки – в страницы, хотя наша жажда чтения может быть насыщена тем, что написано до нас? Наконец, почему человек устроен так, что ничего на этой земле не кажется ему достаточным, чтобы успокоиться, увериться в собственном существе, перестать желать всё новых и новых своих воплощений? 

И, пока ты жуёшь и раздумываешь, мы подскажем: потому что еда – самая удачная метафора бытия, вечного, изменчивого и неизменного колеса вселенной, у которого никогда не будет остановки, в котором никогда не перевесят ни жизнь, ни её отсутствие.

Приятного тебе аппетита. ■

Елена Чебанная