Эстетика Вселенной

Несмотря на массу несовершенств, присущих этому миру, каждый средневековый человек с молоком матери впитывал понимание о том, что Вселенная, созданная всемогущим Богом, на космологическом уровне устроена идеально. «В Книге Бытия говорится о том, что на исходе шестого дня Бог увидел, что все созданное им хорошо (Быт. 1, 31), а из книги Премудрости Соломона, прокомментированной Августином, человек Средневековья постигал, что Бог сотворил мир согласно числу, весу и мере (numerus, pondus, mensura) — космологическим категориям, которые, как мы увидим впоследствии, представляют собой не только проявления метафизического блага (bonum), но и являются категориями эстетического порядка» (У. Эко, «Искусство и красота в средневековой эстетике), — эта цитата дает исчерпывающее представление о том, что такое красота для средневекового восприятия.

 Красота — это прежде всего тот самый пресловутый порядок, ordinem, и эта ассоциация, по сути, определила вектор развития средневекового искусства на несколько веков вперед. Считалось, что Вселенная и все, что в ней находится, подчиняется определенному порядку, который нужно разгадать и следовать ему. Не нужно изобретать ничего нового — достаточно опираться на Священное Писание и труды философов-классиков, являющихся в каком-то смысле ярким отражением этого мирового порядка и потому достойных подражания.

Красота внешняя и внутренняя

Ни для кого не секрет, что основой средневекового мировоззрения является амбивалентное представление о человеке и обо всем, что его окружает. 

Существует четкое деление на мир телесный и мир духовный, и последнему, безусловно, отдается предпочтение. Вспомним несомненно вдохновившую средневековых философов теорию Платона об Идеях, опирающуюся, по сути, на тот же самый концепт: наш мир и все, что нас окружает, — лишь тени, копии настоящих вещей, именуемых Идеями. Отсюда физический мир вызывает несколько пренебрежительное отношение — ведь это лишь фикция, неуклюжая копия чего-то настоящего, а значит, по-настоящему важного. Не в последнюю очередь это связано с тем, что все аспекты физического мира, в том числе и эстетически прекрасные, недолговечны, по сравнению с красотой бессмертной души. Именно так объясняется преимущество духовной красоты над физической, например, в «Утешении философии» Боэция.

Подобное отношение переносилось практически на все, что окружало средневекового человека. Он буквально жил в ощущении того, что все, что его окружает, не имеет абсолютно никакого значения, что все бренно и быстротечно. Однако это не значит, что красота физического мира отрицается или удостаивается порицания — средневековые мыслители охотно посвящают свою мысль и таким предметам. Например, в трудах Гилберта Голландского мы можем встретить довольно четкое представление о том, как должна выглядеть идеальная женская грудь. Таким же образом Балдуин Кентерберийский восхваляет заплетенные в косу девичьи волосы. Оба эти отрывка, подчеркивает Эко, невольно ангажированы тогдашней модой, а что может быть более быстротечным и преходящим, чем изменчивая мода?

Красота пропорций

В трудах Блаженного Августина мы встречаем такое представление о красоте: «Что такое красота тела? Соразмерность частей вкупе с некоторой приятностью цвета». Такое, на первый взгляд, примитивное высказывание, впрочем, довольно точно отражает один из главных критериев красоты для средневекового человека — пропорциональность.

Человек смотрел на гармонию цветка с одинаковыми лепестками, инженерное изящество пчелиных сот и восхищался продуманностью каждой детали этого мира, видя в такой закономерности отпечаток Божьего величия. На пропорции строится большинство искусств, в том числе и вновь открытая Боэцием музыка, сочетающая в себе инженерную точность и средневековый символизм (8 музыкальных тонов: 4 открыты древними, 4 — современниками. В числе 4 — подражание природе, т. к. многое в ней строится на этом числе). Вполне очевидно, что концепция «красота как пропорциональность» изобретена не в Средневековье и является в своей сути повторением античной мысли, но именно средневековые философы наделили эту концепцию Божественной мыслью. Впоследствии еще долго именно пропорциональность и упорядоченность будет восприниматься как естественная, природная и, соответственно, Богом данная (изменится ситуация только в эпоху барокко, когда синонимом природного станет именно неправильное, непропорциональное).

Эстетика цвета и света

В отличие от эстетики пропорций, размышления о которой находят свое отражение во многих философских трудах и которая довольно легко теоретически обосновывается, восприятие цвета и света представляется более чувственным и хаотическим. Трудов, посвященных этой теме, практически нет, поэтому единственным косвенным источником информации может быть поэзия.

Очевидно, что игра света на металлах и драгоценных камнях, переливы тканей, игра светотени и цветовые сочетания несут для средневекового восприятия прежде всего символический характер. Неслучайно именно для Средневековья становится характерна такая наука, как геральдика, имеющая дело во многом именно с символикой цвета. Впрочем, не менее очевидно, что определенным значением цвет наделяется именно в связи с хаотично возникающими ассоциациями, то есть первичным оказывается все-таки чувственное восприятие.

Глаз средневекового человека различает не очень много цветов. В его арсенале присутствуют лишь основные цвета спектра, которыми он пользуется по-детски непосредственно. Даже в поэзии непременно трава будет зеленой, роза красной, а девичьи локоны золотыми. Устойчивость эпитетов, связанных с цветом, объясняется именно этой примитивностью цветового восприятия. Впрочем, это не мешает средневековому человеку наслаждаться «приятностью цвета» (suavitas coloris), логично вплетающуюся в гармоничную картину мира, освященного Божественным величием. Вспомним о том, что именно в Средневековье зарождается витражное искусство, чей эффект обусловлен использованием ярких, чистых, базовых цветов, пронизанных ярким светом — вот вам аллегория мира во всем его многообразии, пронизанного насквозь Божественным светом.

Вселенная как символ

Ни для кого не является секретом аллегорическое мышление средневекового человека. Вот как об этом пишет Хёйзинга: 

«Не существует большей истины, которую дух Средневековья усвоил бы тверже, чем та истина, которая заключена в словах Послания к Коринфянам: <...> “Видим ныне как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу” [1 Кор. 13, 12]. Для средневекового сознания любая вещь была бы бессмысленной, если бы значение ее исчерпывалось ее непосредственной функцией и ее внешней формой; при этом все вещи пребывали целиком в действительном мире». Помимо того, что аллегоричность мышления имела прежде всего прикладное значение (в эпоху гонения на христиан символика выступала в качестве шифра, позднее с помощью аллегорий проповедник доносил сложные философские мысли до необразованной паствы), она помогала человеку познавать красоту этого мира через причудливую связь вещей. Поражало сознание не только то, что все в этом мире связано между собой, но и то, что каждая вещь имеет значение лично для человека. Таким образом, несмотря на то, что Средневековье и антропоцентризм кажутся несовместимыми, в этом плане каждый человек мог почувствовать себя в каком-то смысле центром Вселенной, к которому отовсюду тянутся ниточки значений.

Роль поэзии в средневековом мире

Что хочет нам сказать святой Фома Аквинский, когда называет поэзию infima doctrina (низшее учение)? Уж конечно, он не пытается принизить ее значение. Ее единственный недостаток в том, что поэзия, используя аллегорию, как философия или теология, обращается к предмету недостойному, то есть к выстраиванию фантазийных образов в сознании читателя или слушателя, и таким образом, по сути, ставит своей целью сочинить как можно более красивую ложь, что препятствует познанию мира.

Впрочем, повторимся, что отношение к поэзии в эпоху Средневековья складывается не отрицательное, а, скорее, безразличное: «Конрад из Гиршау отмечает, что поэта называют сочинителем (fictor), ибо он говорит о вещах ложных вместо истинных или смешивает истину и ложь (eo quod pro veris falsa dicat ver falsa interdum vera commisceat), и что часто в вымышленном стихотворении мы имеем дело не со смысловой силой (virtus) слова, а лишь с сотрясением воздуха (sonum tantummodo vocis)». Средневековые схоласты еще не знали, какой силой обладает поэтическое слово, образно и в то же время точно отражающее окружающий мир и обладающее не меньшей, а может быть, и большей способностью к познанию, чем философия.

Так или иначе, понимание мира как логически выстроенного пространства никогда не было таким цельным, как в Средневековье. Несмотря на то, что история культуры привыкла связывать эпоху Средневековья с мрачным и подавленным восприятием мира, есть в этой культуре место и для красоты, и для гармонии. Эта гармония продиктована ничем иным, как осознанием связей межу вещами, обусловленных Божественным замыслом. Подчиненность единой мысли Господа не ограничивает этот мир в его возможностях, но вносит в него порядок, превращает хаос в космос, а по словам Цицерона, «из всех вещей нет ничего лучше и нет ничего прекраснее, чем космос». ■

Александра Левина