Возможности диалога

Справедливости ради следует начать с того, что поэзия отнюдь не монополизировала возможность взаимодействия с религией и создания пограничных, полурелигиозных текстов. Религиозные образы и мотивы, сюжеты и целые цитатные пласты встречаются и в прозе, и в драме, зачастую играя ключевую роль в организации произведения. Однако именно поэзия стала тем литературным родом, который позволил духовному и эстетическому соединиться в целостном художественном пространстве. Историки и теоретики литературы считают, что немаловажную роль в этом сыграл тот факт, что у религии и литературы общие корни – миф, из которых, по одной из версий, появились эти области человеческой деятельности. То, что в мифе было сказанием, в религии стало молитвой, сакральным текстом, а в литературе – текстом художественным. 

Миф находился на границе между каноном и версией, религия в этой оппозиции выбрала для себя канон, литература – версию. Но общие их корни позволяют достаточно органично обращаться к художественной системе и функциям друг друга.

Именно в последнем – функциональном – аспекте, кроется, на наш взгляд, основа, позволяющая таком явлению, как духовная поэзия, явиться на свет. Религия есть способ постижения абсолюта и взаимодействия с ним; литература есть способ осмысления вещного мира во всём его разнообразии, путь приведения частностей к общему при сохранении уникальности первых. Векторы этих двух состояний (это слово, на наш взгляд, несколько точнее передаёт суть явлений – молясь или читая, ты находишься именно в состоянии веры или состоянии творения) прямо

противоположны, и тем не менее парадоксально соединяются в единой точке – понимании мироздания как такового, попытке осмыслить его. По большому счёту, путь веры – путь дедуктивный, ведущий от общего к частному, а путь поэзии, шире искусства, – индуктивный, ведущий от частного к общему. И поэт, и монах постигают жизнь через духовную её составляющую, но первый делает это, пристально вглядываясь в мир, ища в нём мельчайшие оттенки и детали, обращая внимание на полутона цветов и настроений, от этого внимательного постижения у него складывается картина целого, которая зачастую приобретает личностный характер (творец видит мир как творение, то есть высшей формой его созидания является фигура сверх-творца); второй же знает о жизни главное, его не интересуют подробности – только всё более глубокое постижение сути, тем не менее возможное только в постоянном узнавании истины, то есть Бога, в частном, малом, земном, ибо, как и любая истина, Бог не проявляет себя в мире непосредственно. Так, эти два страждущих знания и просветления встречаются на перекрёстке своих, казалось бы, совершенно различных дорог.

Мифологи могли бы добавить к вышесказанному многое о важности гимнов в истории литературы, о том, как со временем они дали жизнь поэтическому жанру так же, как мистерии породили театр. Что ж, это тоже важно, но скорее с эстетической точки зрения. С функциональной же значимо только то, что слово, являясь для обоих – человека веры и человека искусства – основным и самым ценным инструментом (а также в достаточной мере объектом поклонения) способно вместить в себя одновременно и органично сочетать и представление о прекрасном – земном, и знание о сверх-возможном – небесном. Так и рождается, на наш взгляд, духовная поэзия. 

Блаженный

Какие черты будут являться для духовной поэзии ключевыми, жанрообразующими? Мы назвали бы четыре: а) признание относительности любого явления;

 б) обращённость лирической речи к Богу, её точечная адресность; в) стремление к полноценному представлению себя в свете присутствия личности Бога, к собственной идентификации перед лицом истины; г) приобщение собственной личности к Божественному началу, полное или частичное отождествление себя с ним. Если быть более образными и краткими, эти черты можно обозначить как постриг, молитву, исповедь и причастие. Обозначим каждую из них подробнее.

Для того, чтобы представить перед читателем эти знаки принадлежности поэзии к разряду духовной, мы обратимся к творчеству одного из ярчайших духовных поэтов XX века Вениамину Блаженному. Умерший в 1999 году, создавший сборник с великолепным названием «Сораспятье», Блаженный без всяких преувеличений может пополнить плеяду духовных поэтов как России, так и Европы. Мы предлагаем его творчество читателю главным образом исходя из того, что именно Блаженному удалось совместить в своих стихотворениях все ключевые, знаковые для духовной поэзии второй половины столетия особенности. Обратимся к самым показательным, на наш взгляд, его стихам.

Постриг

Как знак принадлежности к церкви постриг, вероятно, имеет с духовной поэзией не так много общего. Но есть у этого таинства и другая, оборотная сторона. Постригаясь в монахи, человек оставляет земную жизнь, отказывается от её правил и законов, возвышаясь тем самым над нею. 

В духовной поэзии, однако это возвышение представляет собой ещё и некое приобщение законам божественным, возможность судить о том, о чём человек профанный рассуждать не в силах. 

Обратимся к одному из текстов.

«Ни кола, ни двора» лирического героя вполне сопоставимы с отречением от всего, чем обладает человек в мирской жизни. Ни материального, ни духовного богатства герою не нужно – он вне социума, хорошо понимает его испорченные законы, потому что может лицезреть его со стороны. Награда за эту исключённость – лицезрение Бога, ускользающего от взгляда большинства, не стремящегося покорять стадионы и быть на слуху. После духовно-эстетического пострига происходит перерождение, преображение как героя, так и реальности вокруг него: грязь и бездомность не мешают безгрешности, травинка оборачивается пирогом. Точкой преображения становится именно момент лицезрения Бога, постижения истины как таковой. 

Но самое примечательное в этом тексте (как и в многих других духовных стихах) то, что постриг – подвиг Богопостижения – позволяет не только приобщиться к Абсолюту, но и увидеть его не так, как видят прочие, понять его амбивалентность, сложность, непостижимость. «Он и скачет, и пляшет, и рожицы кажет мне – Бог» – квинтэссенция духовной поэзии, позиция Иова, с которой личность Бога, вышедшего на прямой контакт с человеческой душой, превышает любое человеческое представление о Боге. Эти строки – далеко не самые богохульные среди современных духовных текстов. 

Но и в них достаточно отчётливо видно, что именно отказ от мира позволяет заглянуть в его тайны куда глубже, даже если они, эти тайны, не всегда понятны рациональному человеческому сознанию.

Молитва

Адресность лирической поэзии – не новость для читателя. Поэт пишет возлюбленной, другу, самому себе, иногда обращаясь напрямую к тем, кто прочтёт стихотворение спустя долгие годы после его смерти. Чем же адресат «духовного» поэта отличается от адресата поэта «обычного»? Давайте разберёмся.

Первое отличие бросается в глаза сразу – тот, кто пишет, умирает. Что же, спросит читатель, нигде мы не видели стихов, в которых лирический герой стоит на пороге смерти? Видели, и не раз. Вполне с этим соглашаясь, отметим, тем не менее, что герой духовной поэзии не просто прощается с миром, благославляет возлюбленную, примиряется с врагом, сводит последние счёты с миром; он просит Господа – не так важно о чём, важно – кого. Того, кто всемогущ и всесилен. Того, кто может помочь. Возлюбленная не защитит от смерти. Друг не убережёт твою душу, когда истлеет тело. Бог всё это может. Обращаться к нему надёжнее.

Перебивы ритма, неточность рифм – форма подтверждает чрезвычайную важность содержания, важность, которая оттесняет все вопросы о благозвучности. 

Стихотворение становится молитвой тогда, когда надеется на приобщение к силе, на изменение того, что реальность предлагает страдающей душе. Здесь читатель встречает один из самых частотных сюжетов духовной поэзии – сюжет смерти. 

Это не мотив, не образ, а именно сюжет – показан сам процесс умирания, события свершающейся смерти переполняют текст. И тем не менее в молитве, в воззвании к Богу возникает просьба о проводнике, о том, кто уже знает, куда идёт человек, что с ним случится, и что останется после. Лирическое стихотворение может предугадать, но не может рассчитывать на ответ. Духовное стихотворение в данном случае – вещь потрясающе утилитарная; просьбы лирического героя, имея точного адресата, не останутся без ответа, если вера его искренна, конечно.

В чём же тогда, спросит читатель, разница между молитвой, творимой в храме, и вот этой, художественной, которую создаёт поэт? Человек молится о себе, поэт молится за всех; это коллективная молитва, творимая одним, к которой возможны подключения многих и многих голосов. Поэт, создавая духовный текст, собственной душой прокладывает путь тем, кто захочет молиться вместе с ним. Каждая просьба будет индивидуальная, и каждая будет идентична первой просьбе человечества – крика о помощи, о защите перед надвигающимся, страшным, поглощающим небытием.

Исповедь

Исповедь принимает в духовной поэзии самые разные формы. Изящная, пафосная, простая и безыскусная, в разных текстах она возникает под разным стилистическим соусом, но возникает почти непременно. Что вынуждает человека исповедоваться в поэзии? Нам представляется, что, в первую очередь, это её мифологический, творческий потенциал.

Поэтический текст обладает колоссальными возможностями генерации смыслов, он аккумулирует их, уплотняет, проясняя реальность зачастую лучше научных трактатов, передавая то о ней, для чего ещё не нашлось достаточно точной и чуткой аппаратуры. Об этом великолепно писал Иосиф Бродский, тоже, кстати, не чуждый традиции духовной поэзии и не вошедший в наш текст только потому, что заслуживает в свете данного вопроса совершенно отдельного обстоятельного разговора. Исповедуясь, пусть и негативно, но определяя себя, лирический герой закрепляет себя в вечности, фиксирует в зеркале божественной кары или божественного благословения своё непрочное, хрупкое человеческое «я». Обратимся к тексту Вениамина Блаженного.

Использование такого странного, вещного образа для отождествления лирического героя объясняется в том числе и тем, что оно выводит его жизнь из привычных, «очеловеченных» контекстов. Больше нет необходимости мерить земной меркой. Теперь можно взглянуть на себя сверху, оттуда, откуда смотрит Господь. Колесо, вечно повторяющее уже бывшее и ещё только будущее – вероятно, так для Него выглядит человеческая жизнь. Эта дистанция, попытка посмотреть на себя сверху позволяет и отказаться от излишнего травматизма земного бытия, и увидеть весь трагизм жизни как таковой одновременно. Такая позиция свойственна, как правило, именно стихотворениям духовных поэтов.

Причастие

Приобщение является сутью и искусства, и религии. Поэт приобщается миру, верующий – Богу.  В духовной поэзии эти процессы происходят одновременно и зачастую неразделимы. Предложенный ниже в качестве иллюстрации текст Блаженного – программный и, вероятно, один из самых ярких в его поэтическом наследии.

Казалось бы, в тексте нет ни слова о приобщении к Божеству, только о жизни после смерти, о торжестве бытия над небытием. Тем не мерее, каждый верующий знает, что именно в этом состоит смысл причащения крови и плоти Христа – принять в себя вечность, найти что-то в себе, что от Бога, что не умрёт, вспомнить об этом странном в себе и больше никогда не забывать. Нас с вами в этом тексте будет интересовать другое – та лёгкость и органичность, при которой лирический герой в смерти малой птахи видит свою собственную смерть. Парадоксальная ситуация – он ведь приобщается именно смерти, и только через смерть – жизни вечной.

Бог близко, он – друг, способный что-то важное прошептать в личном диалоге, но в то же самое время он разрешит прийти к нему только дорогой смерти. В самом Причастии тоже есть этот мортальный сюжет – Христа нужно было убить, чтобы он смог передать нам свои Дары. Духовная поэзия, в отличие от ортодоксальной веры, пишет ещё и об этом – что причащаться только благу невозможно и недостойно, что благо определяется не нашими представлениями о нём, а бытием как таковым, и бытие никогда не отделяет его от страдания. Бог выше блага, выше справедливости, выше жизни. Вера это чувствует, но не всегда проповедует, поэзия честно признаётся в этом. Бог есть тот, кто соединяет в себе все элементы и первопричины человеческой жизни, с Ним жизнь и смерть, добро и зло, истина и иллюзия становятся на свои места. И бытие человека обретает целостность, навсегда получает смысл.

P.S. Не забудьте о качестве

Безусловно, целью нашей речи к читателю не было призвать его к той или иной вере. Не было и желания показать, чем духовное лучше эстетического. Поэзия, о которой мы говорили, очевидно не универсальна: сложно представить себе, как современный читатель, воспитанный на атеизме родителей и научпоп-лихорадке сверстников, взахлёб читает Блаженного (Седакову, Кекову, Николаеву, Матюшина и др.). Но кое-что этому потенциальному читателю посоветовать можно. Прочтите текст как слово человека о самом себе и о своих лучших надеждах на этот мир. Изучите стихотворение как вид из соседского окна, в которое вы никогда не смотрели и вряд ли когда-то ещё в жизни посмотрите. Почувствуйте силу речи, обращённой ко всему – и поймите, как смела и отважна эта речь. И будьте аккуратны при выборе. Настоящая духовная поэзия ничего не утверждает – она спрашивает. Ничему не учит – только указывает направление. Не знакомит с Богом – только судорожно и страстно предупреждает о Его неминуемом присутствии. ■

Елена Чебанная