Стратегия и тактика

Соотношение опасности внутри и вовне литературного текста весьма примечательно. Заботливый родитель всегда предпочтёт, чтобы ребёнок вместо прогулок по неизведанной уличной территории и игр со сверстниками, не успевшими уяснить, что может навредить, а что нет, остался дома, в комфорте и спокойствии, в компании уютной, понятной, проверенной книги. На самом деле, когда мы действуем, мы используем готовые схемы и сюжеты, модели поведения, уже существующие в нашей голове. Мы реализуем программу. Когда мы читаем, мы её создаём. Во время чтения ребёнок (и не только он) совершает куда более опасные и непредсказуемые путешествия – он изучает мир, учится выстраивать логические цепочки и связи, использует опыт и точку зрения человека, которого никогда не видел и, вероятно, не увидит. Каждый элемент текста – сюжет, персонажи, время и пространство, повествование, художественные приёмы – всё это не подразумевает действия, но требует постоянного сопоставления с собственным миросозерцанием, осмысления, оценивания, эмоционального переживания. В реальности мы делаем то же самое, но никакого авторства наша с вами реальность не имеет (по крайней мере, личностного, живого, видимого и доказуемого). А художественный текст – вполне. Когда мы в реальном мире – мы одни. В мире художественном мы всегда со своим Вергилием, следовательно, всегда на пути к Беатриче. Жизнь как монолог человека перед бытием подразумевает горизонтальное движение нашей личности; чтение как диалог читателя и автора – всегда вертикальное.

Литература проясняет и формирует в нас стратегию, жизнь – реализует её. Опасность заключается в том, что по законам физики, химии и прочих наук, с которыми трудно спорить, при взаимодействии изменение обеих сторон неизбежно. Нельзя прочесть книгу и остаться таким, каким был, даже если ты ей не поверил. Если ты начал читать, защиты нет, пути назад – тоже. 

Текст находит в тебе то, что наименее укреплено, что вызывает сомнение; как жидкость, он заполняет пустоты, скрывает и восполняет лакуны, лечит все возможные изъяны твоей доверчивой читательской души. То, что мы читаем – наша самая большая боль и самая страшная слабость. Когда текст превращается в «я», провести границу уже невозможно. Зная об этой опасности, каждый автор, тем не менее, ни за что не откажется воздействовать на своего читателя – это особая честь, смысл любого текста, показатель его качества. Насколько вы сможете противостоять этому влиянию – исключительно ваше дело.

Читатель смертен, причём внезапно

Поразительно, что сама литература великолепно рефлексирует по поводу своей власти над аудиторией. Вместе с модой они создают целые читательские эпидемии, зачастую с летальным исходом. Когда Байрон в 1812 году публикует «Паломничество Чайльд-Гарольда», не только английская, но вся европейская интеллигенция внезапно узнаёт в нём себя. Салоны наполняют молодые люди, вдруг осознавшие в себе байронического героя. Девушки вздыхают при виде томных глаз и непослушных кудрей. Хромота мгновенное входит в моду. Когда Пушкин в 1832 году выпускает «Евгения Онегина», Россия присоединяется к эстафете. Полувеком раньше Гёте пишет «Страдания юного Вертера», Европу накрывает волна самоубийств. Кто убийца читателя «Вертера» – автор, персонаж или он сам?

Литература размышляет о собственной ответственности и функции во многих текстах. Вспомним самые, на наш взгляд, показательные. 

Смерть читателя: случай Дон Кихота

Наверное, самая трагичная история приключилась с бедным идальго, начитавшимся рыцарских романов и, измучив и своего товарища, и всех, кто встречался ему на пути, умершего в горьком и страшном прозрении. Роман Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» (1615) называют и первым постмодернистским текстом, и метароманом (произведение, которое осознаёт и описывает само себя, исследует свою собственную природу), и источником романного жанра как такового.

Но современна и вневременна не только форма текста, но и его содержание: одержимость литературной реальностью, её большая правдивость по отношению к жизни – основа вечного образа Дон Кихота.

Герой, изображённый Сервантесом, нарочито, подчёркнуто соединяет в себе два плана – реальный и идеальный, жизненный и литературный. В их соединении рождается смех, карнавал, бутафория – приключения Рыцаря Печального Образа невероятно смешны. Несоответствие того, что окружает Дон Кихота и того, что он мыслит о мире, рождает великолепные сцены борьбы с мельницами, посвящения в рыцари и многие другие. Но это несоответствие – результат начитанности героя, его погружённости в литературный текст.

Ваша покорная слуга далека от высокого и идеалистического восхваления этого героя. Любовь к нему понятна и обоснована – он трогателен, мил, добр. Но он не способен на настоящее действие, связывающее реальность в осмысленную картину. Он не способен также и к планированию, постепенному познанию, к расширению, росту, к упорядоченному и предсказуемому пути. Дон Кихот живёт жизнью христианских святых: ему всё дано, узнавать нечего. Он смотрит на мир как Будда, познавший его, и любит мир как Христос, за него умерший. Дон Кихот никогда не займёт руководящий пост, не сможет управлять другими, не поведёт за собой никого, кроме собственного оборотня-двойника, зеркала, удерживающего мираж Дон Кихота в объективной реальности. 

Это сверх-познание и сверх-любовь дала ему именно литература. Живые люди редко бывают карикатурными персонажами, на усиление способно только искусство. Дон Кихот, из живого человека превратившись в Читателя, принимает в себя некую правду, которую теперь невозможно оспорить, нет ни единого шанса поставить её под сомнение. Герой, возможно, впервые в истории литературы, делает сакральным светский текст, он молится на рыцарский роман, образ рыцаря отождествляя с образом идеала, Бога на земле. Рыцарский роман для него, таким образом, есть форма передачи информации об истине, её существования в неидеальном, неспособном вместить гармонию мире.

Обратим внимание: при таком подходе получается, что литература и жизнь – такая же неразлучная пара, как Дон Кихот и Санчо, слёзы и смех, высокое и низкое. Если продолжать этот перечислительный ряд, выходя на уровень важнейших, основных для человека противопоставлений, то дальше будет душа и тело, свет и тьма, жизнь и смерть. Обратите внимание, что жизнью в последней паре стала именно литература, а «реальная жизнь» без фантазии, вымысла, идеалистических изысканий оказывается смертью. Так что же, читать не опасно?

Смерть читателя: случай Эммы Бовари

Опасно, и даже более чем. Героиня романа Гюстава Флобера «Мадам Бовари» (1856) знает это лучше других: в отличие от нашего предыдущего героя, Эмма умирает, не раскаявшись в ложности собственных иллюзий, не осознав зла, которое она причиняет своей семье и самой себе. Флобер, несмотря на хрестоматийно известную фразу «Мадам Бовари – это я!», пишет свой роман как жёсткую и суровую отповедь всем мечтателям, идеалистам и прочим воздушным созданиям, привыкшим в литературе видеть норку, где тебя не достанет реальный мир с его проблемами и сложностями. Его героиня сама по себе напоминает роман: она мила, галантна, интересна, явно ярче и притягательнее всех окружающих её людей; она умеет развлечь, обольстить, взбудоражить воображение.

Но весь её образ, то, что она показывает другим не содержит ни единого слова правды, всё выдумано, иллюзорно, искусственно. 

Эмма делает то же самое, что делает каждый из нас, открывая книгу: она создаёт образ мира, приятный и близкий её нежному женскому сердцу. Она (и читатель), закрыв женский галантный роман (или модный современный текст), чувствует себя обманутым: всё совершенно не так, как обещали! Принцев нет (смысла жизни тоже), люди озлоблены и глупы (никто не обещает тебе, что жизнь твоя пройдёт не зря, что ты не превратишься в пугающего полупрозрачного, совершенно ненужного чеховского героя, сидящего в потёртом кресле в сумерках старого дома), на роскошь и красоту банально и унизительно нет денег (это у Эммы и читателя удручающе общая проблема). И тогда есть только два выхода из приносящей боль и страдание ситуации: или забыть всё, что только что прочитал, стать законченным реалистом, отказаться от мечты и веры во все возможные лучшие исходы, либо начать жить так, чтобы идеальный мир, который открылся тебе по ту сторону обложки, сделать реальным, воплотить его в жизнь.

Эмма начинает жить так, будто денег у неё непозволительно много – это, само собой, не правда. В собственной голове она – светская дама, на самом деле – мещанка, скучноватая, ослеплённая эмоциями и потому не слишком умная. Её грубые и лживые любовники – тонкие и чувственные возлюбленные, похоть и страсть – возвышенная и неземная любовь. В качестве побуждающих к действию причин отныне выступают не реальные факты, а факты сознания, её личные, только ей известные истины, миру непонятные и чуждые.

Когда один винтик системы вдруг начинает выпадать из общего хода работы, вся масса механизма обрушивает свой вес на него – потому что тот потерял ритм, сбился с накатанного пути. Винтик ломается – Эмма умирает – читатель путает реальность и вымысел и, по большому счёту, с каждой новой прочитанной книгой приближает себя к смерти.

Что в этой ситуации позволяет нам говорить о ней спокойно? Очевидно, то же, что заставило Флобера написать о пошлой, развратной, эгоистичной Эмме целый (и эстетически восхитительный!) роман: осознание, что новая дорога в нашем обжитом и доведённом до автоматизма мире означает развитие, расширение наших скудных интеллектуальных и мировоззренческих рамок. Дома всегда безопасно, на улице всегда рискуешь. Но новые лица дома не встретить, и слава богу. Развитие предполагает опасность, но оно всегда оправдано. Для Эммы единственным путём развития было прожить всё то, о чём она мечтала за юношеским чтением. Так она и поступила.

Смерть читателя: случай Сергея Петровича

Если уважаемый читатель (не тот несчастный, о котором мы пишем, а тот счастливец, который читает нас) ещё не встречался с «Рассказом о Сергее Петровиче» (1900) Леонида Андреева, настоятельно рекомендуем это исправить. История печального, не слишком умного и совсем не талантливого студента, всегда знавшего о своей обывательской натуре и вдруг прочитавшего «Так говорил Заратустра», потрясает воображении и терзает сердце. Сергей Петрович начал переводить текст с немецкого, получалось плохо, смысл ускользал, заставить себя регулярно и тяжело работать было сложно, но главную мысль он ухватил: если жизнь не удаётся тебе, то удастся смерть.

Дочитывать после такого необязательно. Философия и поэтика Фридриха Ницше становится тем идеалом, до которого не дотягивает и никогда не дотянет Сергей Петрович. Осознание острого несоответствия реальности и идеала приводит героя к простой мысли: нужно уничтожить то, что несовершенно. Если ты не сверхчеловек, ты не должен быть человеком. Герой, впечатлённый и убеждённый этой новой истиной, убивает себя, подчиняет свою судьбу диктату художественного текста. В отличие от героя Сервантеса или Флобера, он делает это нарочито осознанно, хоть в этом финальном жесте подражая своему кумиру – сверхчеловеку.

Андреев не без злой иронии рассказывает историю своего героя, насмехается над ним. Но в андреевской прозе, контрастной и лаконичной, наиболее ярко видно то сопоставление, которое мы встречали в двух предыдущих примерах: в реальности идеал невозможен, жизнь всегда неподконтрольна, разнородна, вариативна – именно поэтому она и является жизнью. Литература (а повесть о Заратустре для героя и философия, и литература одновременно), раскрывая перед читателем возможность существования истины, не несёт ответственности за то, что эта истина в мире невозможна. Леонид Андреев, усмехаясь над глупостью и безвольностью несчастного Сергея Петровича, убивал не только нас с вами, доверяющих каждому встречному книжному пророку, но и самого себя – до конца жизни не сумевшего избавиться от морока литературы.

Техника безопасности

Если художественное творчество так опасно, то как быть с чтением и с читателями? Запретить? Уничтожить книги? Проводить качественный цензурный отбор, отсеивающий дионисийских философов и излишний романтический флёр? Не совсем. Действительно, литература, претворяясь улучшенной версией действительности, рушит вашу способность контактировать с реальностью, сбивает ваши компасы и ориентиры, заводит в леса и болота вопросов без ответа, возвратиться из которых сложно или иногда невозможно в принципе. 

Она – пограничная зона, в которой ещё можно найти сокровища – на территории обжитых и банальных смыслов всё уже расхитили. Литература – прививка; она травит вас вирусом, и да, вы можете умереть, но, если выживите, станете сильнее.

Наконец, литература заставляет нас собственными страданием и гибелью говорить миру о его несовершенстве. Читатель есть боль мира, сигнализирующая о том, что где-то разлад и разлом. Литература – точный диагност и весьма неплохой лекарь. Она придаёт смерти смысл, а придание смысла, возможно, единственное, что мы можем сделать с собственным бытием. Поэтому смертературы не стоит бояться – опасность стимулирует организм, разогревает нервы, щекочет эмоции и помогает расти. Ещё древние поняли, что смерть старого необходима для существования нового. Открывая книгу, готовьтесь умереть, но помните, что рождаться заново тоже обязательно придётся. ■

Елена Чебанная