Примерами трикстеров из мифологии служат: бог Локи – из скандинавской мифологии, бог Гермес – из древнегреческой мифологии, бог Тот – из древнеегипетской мифологии. В литературе образ трикстера видоизменяется и становится очень популярным. Настолько популярным, что практически невозможно найти хотя бы одно художественное произведение, где бы его не было. Он появляется почти с самого начала литературы – с Одиссея. Хитрый, смекалистый герой, в своих проделках нарушающий законы человеческой логики: он способен обвести вокруг пальца всех – людей, полубогов и даже мерится силами с Олимпийцами. Его жертвами стали: Сцилла и Харибда, Полифем (сын Посейдона), сирены. Посейдон не смог сломить его волю. Троянский конь – плод ума хитроумного Одиссея. И если полубоги и мифические твари здесь выступают как персонажи с явно отрицательной характеристикой – стихийными уничтожителями, то троянцев уничтожителями назвать нельзя. Их гибель – трагедия, в частности и в глазах читателя. И потому сложно сказать, что Одиссей творит только добро. 

Он в стороне от добра и зла. Неправильно оценивать литературного трикстера исключительно с этической позиции. У него много ликов. Моя цель: показать эти лики, описать, как преломляется образ одного из главных архетипов человеческой культуры в различных обстоятельствах, описанных в литературных произведениях разных времен.

Сразу возникает проблема – кого именно выбрать. Ведь трикстеров более чем за две с половиной тысячи лет существования Западной культуры и литературы набралось предостаточно. Каков критерий, которым я руководствовался при выборе? Обстоятельства, в которые попали персонажи-трикстеры, должны отличаться друг от друга существенным образом.

Моя цель – показать трикстера в разных ракурсах, опираясь на ключевые произведения мировой литературы. Повторений быть не должно.

В своей статье я рассматриваю трёх трикстеров, показавшихся мне наиболее интересными. Это Эдип-Царь, лорд Генри Уоттон («Портрет Дориана Грея» О. Уайльда), Свидригайлов («Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского).

Трикстер поневоле

Представьте, как Вы подходите к двери, наклоняетесь, и заглядываете в  в щель дверного замка. Там на кровати муж и жена, и Вы видите то, чего видеть не следовало бы. Вам очень стыдно. Вы отпрянули от двери и, залитые краской смущения, поспешно удалились. Теперь снова представьте, как Вы подходите к двери, наклоняетесь и смотрите в дверной замок. Там на кровати сын и мать. На это уже следует смотреть. Вам кажется, что это, можно сказать, Ваш гражданский долг – быть свидетелем преступления. Вам очень стыдно. За них. Вы, залитые краской смущения, продолжаете напряжённо наблюдать. Когда творятся такие дела, подглядывание почти что не грех.

Теперь, не отделываясь от неприятного впечатления, рассмотрим трагедию Софокла «Эдип-царь». Конечно, образ Эдипа – это образ достойного героя, стоически переносящего свалившиеся на него несчастья. Рок жесток к нему, но он, несмотря ни на что, не теряет достоинства. С нравственной точки зрения, образ вроде бы положительный.  Но сможем ли мы по‑мандельштамовски воодушевлённо воскликнуть: «И сладок нам лишь узнаванья миг!»? Положа руку на сердце, думаю, каждый согласится, что он не хотел бы узнать в Эдипе себя. Как бы ни была сильна в нас любовь к античной культуре, какими бы человечными и сострадающими мы себя ни считали, всё-таки своих мам мы любим иной любовью. И с этой колокольни читательского восприятия нам не слезть. Вот и получается, что с нравственной-то точки зрения Эдип вполне себе положителен и однозначен, да вот произнёс я это вслух и сам себе не верю.

Эдип как персонаж, я полагаю, тем и замечателен, что, обладая сугубо положительными характеристиками,

он, тем не менее, затевает с читателем/зрителем двойную игру: с одной стороны, вызывает в нём сочувствие, с другой – заставляет читателя наталкиваться в собственном сознании на внутренние барьеры, расставленные цивилизацией и не позволяющие сочувствию реализоваться в полной мере.

У солиста группы «Сплин» Александра Васильева в песне «Любовь идёт по проводам» есть замечательные строчки, в которых не только конспектируется событийная канва трагедии, но и выражается отношение к этим событиям, так сказать, со стороны бытовой этики:

«… мне навстречу царь Эдип:

У него нет глаз, на нём нет лица:

Он трахнул свою мать и завалил отца».

Звучит, конечно, саркастично, издевательски. Каламбур «нет глаз – нет лица», скажем так, не соответствует высокому пафосу античной трагедии. Если же высказаться нейтрально, например, «совершил половой акт с собственной матерью и убил отца», такая формулировка походила бы на выдержку из следственного протокола. Наткнись любитель судебных хроник на такую фразу в газете, уверен, он не без ехидной ухмылки переформулировал бы её обратно в сплиновскую. Потому что с бытовой точки зрения – это естественная реакция. Другое дело – трагедия. Драматическое произведение – на бумаге и в воображении или на сцене и перед глазами – именно за счет общей тотальности, пафоса, имманентного трагическому действу, не позволяет зрителю/читателю съехать на уровень бытовой этики.

Но сама эта этика никуда не исчезает, не теряет окончательного своего влияния на зрителя – даже в экзальтации театрального действия, поскольку зритель всё-таки остаётся человеком, продуктом своей цивилизации.

Эдип в трагедии Софокла – и не совсем даже трикстер, сам по себе. Его порок, его подрывная с этической точки зрения деятельность – несознательна. Эдип – это трикстер в глазах современного читателя – тот, кто исказил норму и, осознав своё падение, ослепил себя, уйдя от людей.

Трикстер – аморальный сноб

Пару лет назад знакомый девятиклассник – прогульщик, турникмен и любитель эпатажной литературы – поделился со мной одним любопытным соображением касательно «Портрета Дориана Грея». Ничего проницательнее я в жизни не слышал.

– Там есть один такой – вообще!.. Лорд Генри. Что ни скажет – делай пост «Вконтакте»!

Я к тому времени уже прочитал сей роман Оскара Уайльда. В отличие от этого девятиклассника, я не мог сформулировать для себя, почему, собственно, роман этот так меня бесит. И вдруг – точный диагноз, почти излечение. Признаться, я не хотел его перечитывать. Но журнал сказал «надо» – я и перечитал. В конце концов, это – моя работа. К тому же, этот лорд Генри – самый что ни на есть трикстер. Более того: он хорошо подходит для моей задумки изобразить трикстера в разных ипостасях. Это – трикстер от эстетики. Сноб-подрывник моральных устоев викторианской Англии. Бунтарь. И при этом – ещё и злодей! В общем, замечательный вариант. Его роль в развращении Дориана Грея очевидна. Никакой неоднозначности в плане нравственной оценки здесь нет. Это и не особо интересно, на мой взгляд. Куда интереснее речь лорда Генри. Только она и важна. Ведь никаких из ряда вон безнравственных поступков, по сути, он не совершил. Единственный: развратил юного и наивного Дориана Грея. Порок изящной речи торжествует на страницах романа. Лорд Генри, однако, не просто идеолог гедонизма – он софист, софист очевидный. 

Волшебные речевые формулы, которые он извергает из себя одну за другой, по сути, незамысловаты: почти все они построены на одном единственном приёме – на антиномии.

Сыграем в игру. Ваш покорный слуга находит в тексте какое-либо высказывание лорда Генри, претендующее на роль глубокомысленной сентенции, и приводит её здесь – и тут же, лишь заменяя глаголы на их антонимы, Ваш покорный слуга опрокинет сии изречения в их полную смысловую противоположность. Если новый вид старых сентенций покажется Вам, дорогой читатель, не столь же убедительным, я съем свою шляпу.

Для удобства цитаты из романа я буду выделять жирным, а свою переделку – курсивом. Начнём-с.

• 1) «Если неприятно, когда о тебе много говорят, то еще хуже, когда о тебе совсем  не говорят». – Если неприятно, когда о тебе совсем не говорят, то ещё хуже, когда о тебе говорят много.
• 2) «…красота,  подлинная красота,  исчезает  там,  где  появляется  одухотворенность». – … красота, подлинная красота, возникает там, где появляется одухотворённость.
• 3) «Только  пустые,  ограниченные  люди не судят по внешности. Подлинная тайна жизни заключена в зримом, а не в сокровенном...» – Только пустые, ограниченные люди судят по внешности. Подлинная тайна жизни заключена в сокровенном, а не в зримом…
• 4) «Только два сорта людей действительно интересны – те, кто знает о жизни всё решительно, и те, кто ничего о ней не знает...» – Только два сорта людей действительно не интересны – те, кто знает о жизни всё решительно, и те, кто ничего о ней не знает…

• 5) «Спорят только безнадежные кретины». – Не спорят только безнадёжные кретины. И так далее.

Также Генри любит смысловые парадоксы: «Пунктуальность — вор времени», антитезы: «Душу лучше всего лечить ощущениями, а от ощущений лечит только душа», тавтологию: «Вся прелесть прошлого в том, что оно — прошлое», etc.

Читая «Портрет Дориана Грея» впервые, я всё не мог отделаться от мысли, что лорд Генри чем-то серьёзно болен. Какое-то неврологическое заболевание, поражение коры головного мозга или ещё что – когда ты не можешь нормально разговаривать с людьми. Я даже полистал медицинский справочник, чтобы найти подтверждение своей гипотезе. Не нашёл. Видимо, если и появится где такая статья, над ней будет стоять заголовок «Синдром лорда Генри».

А если говорить серьёзно – именно малоосновательные суждения уайльдовского Мефистофеля и тот факт, что Дориан Грей этим суждениям поддался, раскрывают природу главного героя. Молодой, прекрасный собой, талантливый – в него так легко заронить семя зла и саморазрушения. Красота погубила Дориана Грея – в меньшей степени его собственная красота, в большей – красота языка, на котором говорил Генри. На самом деле, главный антагонист лорда Генри – ханжество, которое опирается на пуританскую мораль. За его противником стоит целая нравственная система. По-моему, достаточно серьёзный соперник, чтобы воспринимать лорда Генри всерьёз.

Трикстер нигде

Выбирая кандидатов-трикстеров, я ненароком подумал о Достоевском. И напрасно. Его персонажи вошли в мою голову и выгнали всех остальных. Это было достаточно страшно, потому что содержать в своей черепной коробке коммуналку из непредсказуемых юродивых и опасных социопатов – так себе удовольствие. У Достоевского ведь что ни персонаж – то трикстер. С моими-то целями – гуляй, душа!.. Но я не достоевсковед. Поэтому пришлось выбрать кого-то одного. Пусть, подумал я, это будет Свидригайлов. Стал я думать о нём… и ничего. Пустота. Персонаж-то колоритный, да только что толку? Никаких мыслей. Написал что-то. Стёр. Сделал кофе. Опять написал-и-стёр. Почти отчаялся. И решил сжульничать: выбрал опцию «помощь друга». Говорю: «друг-филолог, дай мне ассоциаций, связанных со Свидригайловым».

А друг в ответ: «Плесень, боль, тень, отвращение, запах застоявшейся воды…»

И тут меня посетили музы.

Точно помню адрес, где проживал Родион Романович Раскольников: улица Гражданская, 19. Отчётливо представляю, как Свидригайлов заходит в парадную, поднимается по скрипучей лестнице, открывает незапертую дверь в каморку Раскольникова. Садится рядом с ним и смотрит на его неподвижную фигуру. Раскольников, измождённый, спит. А из окна слышится запах застоявшейся воды… В реке вода застояться не может – пусть! Окна выходили во двор – тоже пусть! Но вот жара, жара! – при такой температуре запахи распространяются быстро. Неприятные запахи – тем более. Это мы знаем как раз из Достоевского. И жёлтые стены, и всё прочее. Это, можно сказать, школьная программа. Из школьной программы мы знаем также, что Свидригайлов – литературный двойник Раскольникова (первая зацепка, чтобы развить мысль).  Остановим кадр. По сюжету Раскольников вот-вот проснётся и увидит нависшего над собой двойника. Мы увидим его как бы глазами Раскольникова. Но момент застыл: Свидригайлов сидит на стуле и сверху вниз смотрит на Раскольникова. Должно быть, задумался, ухмыляется… Перед нами пантомима: хищник застыл над жертвой, спокойно ожидая, когда жертва проснётся. Ему некуда торопиться, он чувствует свою силу (в противоположность Раскольникову). Превосходство одного над другим очевидно: у Свидригайлова опыт, деньги, цинизм.

Он пришёл за сестрой человека, который вот прямо перед ним лежит без сознания – уже в первую их встречу беззащитный, слабый. Он мог бы встать и уйти – и Раскольников никогда бы не узнал, что в полуметре от него сидел бес. Он мог бы перерыть все вещи Раскольникова. Он мог бы убить его.  Он может сделать всё, что ему угодно. Но он сидит и тихо наблюдает за спящим человеком… Одновременно и жутко, и мило… А сколько он скрывал свой приезд в Петербург, тайком занимаясь своими делами? Как он хладнокровно преследовал Авдотью Романовну, сестру Раскольникова, как домогался её, когда та была ещё гувернанткой в доме его бывшей жены. Которую он сжил со света. И странная смерть его слуги. И несчастная девочка-крестьянка, которая повесилась… А перед тем, как картинно застрелиться на глазах растерянного швейцара, он обеспечил внушительным пенсионом совершенно незнакомых ему людей, фактически – спас им жизнь. Его нравственное падение вдруг выписывает параболу и, едва касаясь оси икс, она взмывает вверх. Читатель это видит, а сам Свидригайлов – нет. Он попробовал стать хорошим, чтобы обрести к жизни хоть какой-то интерес. Если Раскольников утерял ощущение духовного центра и, силясь его обрести, ищёт в жизни новых оснований, находя их в образе Наполеона, право имеющего – то двойник его, Свидригайлов, никакого духовного центра не утрачивал и ничего вообще не ищет. Его сознание уже давно находится вне системы любых нравственных координат. Любовь к Авдотье Романовне – единственное, что эмоционально привязывало его к жизни, давало ему цель, вызывало ощущение жизни, какое, правда, может быть не у человека, а скорее у гепарда, сосредоточенного на погоне. Но Авдотья – это внеположный стимул. Когда он понимает, что ничего, кроме отвращения, она к нему не испытывает, и что надежды нет – он обернулся лицом к себе и не обнаружил ничего, кроме усталости, цинизма и нечистой совести. Попробовал исправить ситуацию – но не вышло. Он не почувствовал, что отлетел от оси икс слишком далеко – далеко вообще от любой системы координат, где лишь пустота тетрадной клетки. Здесь Трикстер – по ту сторону добра и зла. 

Он взаимодействует с миром на основаниях, которые ему просто-напросто непонятны.

Последнее, что Свидригайлов видел, находясь наедине с собой – сон про пятилетнюю растлённую девочку, пьяную и распутную. Он назвал этот сон кошмаром… Значит, исчез нигилизм? Он на короткий миг вернулся к людям, к нравственным сдержкам? Он сам с собой, один только автор его видит – он стал похож на того Раскольникова, на кровати, изможденного и бессильного. «Он злобно приподнялся, чувствуя, что весь разбит; кости его болели». Он ослабел, утратил свою силу. Новое ощущение реальности оказалось невыносимым.

«Свидригайлов спустил курок», окончательно покинув любые координаты. ■

Никита Носков