Мы Вконтакте Мы в Facebook

Мы обнаружили, что вы используете Adblock. Мы знаем, как для вас важно иметь беспрепятственный доступ к знаниям - поэтому ради поддержания сайта мы оставляем только ненавязчивую рекламу. Пожалуйста, отнеситесь к этому с пониманием.

Как отключить: Инструкция

Описание к картинке

Меню

Рубрика Современники

СТАТЬЯБританская постмодернистская биография Питера Экройда

В XX веке в итоге двух мировых войн происходит культурный и ценностный сдвиг: человечество отказывается от единой истины и заменяет ее множеством маленьких правд и полуправд, называя это эпохой постмодернизма. Катастрофы сметают все рамки, все границы, в том числе и между литературными жанрами, разрешая авторам играть с текстом и переворачивать его с ног на голову.

Томас Чаттертон (1752-1770) – британский поэт, писавший под именем якобы средневекового автора Томаса Роули. Он был очень талантливым, и его мистификация сначала получила распространения, но затем была раскрыта. Его последующие произведения не имели особого успеха, и он отравился мышьяком в 17 лет.

Питер Экройд, современный британский автор, с удовольствием пользуется этим разрешением.  У нас его переводят много и часто, так что русскоязычному читателю наверняка знакомы, хотя бы просто по обложкам,  его биографии Шекспира, Чаплина, Чосера и других знаковых фигур английской культуры.  Но  наверняка вы встречали и биографию Лондона, биографию Венеции, биографию Темзы, и, наконец, еще не переведенную у нас биографию английского воображения. Почему же это биография, а не история? Авторский каприз? Или за этим стоит нечто более важное? Давайте попробуем разобраться.

Начать, наверное, стоит с того, что Экройд увлечен историей как байкой. В своих работах он переплетает документы и сплетни, факты и легенды, во всех своих произведениях создавая образ Лондона, героя большинства его биографий (даже в «Венеции» автор сравнивает два туманных, почти призрачных города). Из этой увлеченности вытекает важное следствие: его биографии никогда нельзя свести к формату научного и достоверного документа. Вершиной этого синтеза становятся квазибиографии, например, «Чаттертон». В основе этой книги лежит история поэта-мистификатора Чаттертона, якобы нашедшего стихи средневекового монаха Кроули. Историки знают, что он погиб от мышьяка, но не знают, была ли его смерть трагической неосторожностью или преднамеренным самоубийством.

Экройд предлагает читателю целых три версии, первые две и самую еретическую: поэт сфальсифицировал гибель и дожил в свое удовольствие до глубокой старости, подделывая произведения своих великих современников. С одной стороны, в романе есть упоминания о подлинных фактах биографии поэта (в том числе и о портрете из Национальной галереи, на котором изображен мертвый поэт). С другой, как мы уже увидели, каждый из этих фактов может быть истолкован в пользу любой из трех версий, и до изобретения машины времени мы не сможем узнать правду. Так размываются границы между историческим исследованием и художественной литературой.

Генри Уоллис. Смерть Чаттертона (1856)

Генри Уоллис. Смерть Чаттертона (1856)

Вторым важным примером уничтожения границ между художественной литературой и историей становятся уже упомянутые биографии Лондона, Темзы и Венеции. Жизнь города становится вектором, который направляет жизни множества горожан. Экройд настаивает, что город навязывает свою волю жителям, называя это императивом места. На месте прежних языческих капищ сейчас стоят церкви, на месте, где раньше жили и работали мастера серебряных дел, – ювелирный магазинчик. Город – почти мистическое существо, которое существует не только как географическое место, но живой организм, растущий, развивающийся. Не зря биография Лондона открывается сравнением его с человеком. Именно поэтому Экройд пишет не историю, а биографию, историю живого организма. И уже, как следствие этого, разрешает себе углубляться в любимые легендарные байки. Биография Лондона охватывает почти все слои и области жизни: театр, тюрьма, политика, культура, еда и быт, – в общем, всё, что только можно представить.

Экройд воспринимает себя и Лондон практически как одно целое, и уж во всяком случае, себя без Лондона он не видит. Когда эта книга была близка к завершению, с ним случился сердечный приступ, и, наверное, поклонники психосоматики могут сделать из этого несколько интересных выводов.

И всё это пронизано туманом (mist and fog регулярно встречаются на протяжении повествования), дымкой литературности. Чуть гуще этот туман в «Венеции», городе-обмане, городе-карнавале. И, хотя на смену туману приходят облака и каналы, города предстают братьями-близнецами, ускользающими от человеческого взора. Для понимания этих биографий важно осознавать, что Экройд воспринимает себя и Лондон практически как одно целое, и уж во всяком случае, себя без Лондона он не видит. Когда эта книга была близка к завершению, с ним случился сердечный приступ, и, наверное, поклонники психосоматики могут сделать из этого несколько интересных выводов. На мой же взгляд, в этой неразделимости авторского «Я» и города лежит основная причина появления таких своеобразных биографий. Помимо того, что автор воспринимает город как живое, развивающееся существо, он пишет и о себе, о том, что влияет на него. Из биографии выглядывает творческая автобиография, своего рода портрет художника.

Ну и наконец вершиной смешения границ и царством эклектики становится «Альбион: происхождение английского воображения». То, что могло бы стать культурологическим исследованием, становится логическим продолжением всех биографий и романов Экройда: он повествует о том, как из всего, что когда-либо существовало на островах, сформировалась та культура Британии, которую мы знаем и любим. Как и почему король Артур из местного королька стал основополагающим мифом, как женская проза повлияла на всю литературу в целом, как отстраивался город после пожаров, – все это описывается в «Альбионе». И тут уже не скажешь, история ли это, социология или увлекательный роман.

Биографии Экройда, о людях ли, о местах ли, стали возможны только в эпоху постмодернизма, хотя сам автор утверждает, что он ближе к модернистам. Они выросли из разрешения на игру и допущения, что нет универсальной истины. Мерой всего теперь служит автор, поэтому его произведения приобретают оттенок автобиографии, даже когда он пишет об истории. ■

Мария Дубкова

Нашли ошибку в тексте? Выделите ее, и нажмите CTRL+ENTER

Вход

Войти с помощью социальных сетей

Регистрация

Войти

Зарегистрироваться с помощью социальных сетей

Восстановка пароля

Зарегистрироваться
Войти

Нашли ошибку в тексте?